Любовь до гроба. Алинда Ивлева
курить, – шумно отодвинулся стул и клокоча, как забытый чайник на плите, Егор вышел, хлопнув дверью.
– Вот, мать, а ты говорила чёрствое сердце у Егорки, видишь? Колючий и непутевый, но не злобливый.
Венера с теплотой заглянула в единственный глаз мужа.
– Ты сердцем видишь людей, сердцем, – старушка вытащила из кармана платья клетчатый носовой платок, поплевала на него, и вытерла потускневшее зеркало души.
– Так мило, – журналистка выключила диктофон, наигранно смахнув пальцами несуществующие слезы. – Перерыв?
– Это у вас времени на век хватит, а у нас его нет, – Венера поправила белоснежное кружевное жабо, которое смотрелось комично на бывшем начальнике Свинарника.
– В нашем доме жили три семьи. Старуху, мы тогда прозвали её процентщицей, за то, что она все, что достанет дефицитное, тут же продавала или меняла. Даже обмылок и тот умудрялась продать, и всем приговаривала, что это не её. И ей процент надобно учесть. Так процентщицу первую смыло потоком. Мебель потащило и её следом. Как она орала. И внуки её верещали, я их всех на крышу–то выволокла. Троих детей не доглядела. Не смогла. За мальцом годовалым ныряла по два раза, вода ледяная. Мысль чёрная, или они, или все остальные. Рванула наверх. Две бабки, Лидуська, Егорка и Лариса и их матери.
– Как? Наш Егор? И Лариска, наша Ларка? Ларка ж копия ты, мать, – прервала София. – Вот небылицы – то. И зачем Мам тебе это все надо выдумывать?
– София помолчи! – не выдержала Лариса. – Ты дочери своей, родной, не верила. Все у тебя вруны и подонки. Выгнала как собаку бешеную, теперь сидишь, умничаешь.
– Дети, я так устала… – голос матери дрожал.
– Мы слушаем, очень внимательно, – попыталась исправить ситуацию Лиза, поглядывая на часы.
– Я Егору-то Лидоньку сую, а ему самому лет десять, трусится, воет волчонком, в материну юбку вцепился. А мне же надо за помощью. Или лодку искать. Плыть как–то надо на тот берег. А течение крутое. Там уже и скот, и птица и люди за мебель хватаются, все перемешалось. Вода уже почти до крыши –то поднялась. Я замотала её в платок, и насильно всучила ребёнка. Смотрю, лодка с барахло, а людей нет, я в воду и прыгнула. А там за веревку мальчонка уцепился. Артемий наш. Я доплыла с грехом пополам, ноги сразу свело, ручки то отцепляю, чтоб на лодку то его забросить. А кулачки не разжимаются. Губы синюшная полоска. Он ужо и не соображал вовсе. Ногтями то до крови руки сжал. Я со всех сил последних дерну и наверх его с этой верёвкой в руках и закинула. Лодку резко закружило в водоворот. Тайка, кричу, Тайка, спаси. А та орёт, мол, плавать не умеет. А вторая глухой притворилась вовсе. Так Лариска наша как сиганет в воду. Лодка её бортами побила. Тут на моторке наши мужики. Ей то подсобили, и Артемию нашему. А меня, помню на дно кинуло. Потом все ребра что–то побило. И по голове. А потом вода в носу, в ушах. Запах какой–то серный. Не помню. Но это ж потом я все узнала. Демир мой спас меня. Спустя сутки выловил. Его, раненого, эвакуировали в наш госпиталь. Он помогал трупы вылавливать. И меня багром подцепил.