Игры с ангелами. Лариса Соболева
конечно, иду опрашивать соседей, – обреченно вздохнул Женя, закатив глаза к потолку.
– Конечно, – подтвердил Павел. – Но завтра. Сегодня с тобой никто разговаривать не станет.
– А если решишься настаивать, спустят с лестницы, – предупредил Феликс, осматриваясь. – Этаж шестой, падать недолго будешь, но больно.
Тем временем Павел заметил фотоаппарат у Вениамина:
– Камеру захватил? Отлично.
– Конечно, захватил, как без фотика? – усмехнулся тот. – Я же планировал всех нас сфоткать за праздничным столом и пролетел.
К нему приблизился со скорбной миной Феликс и попросил:
– Веник, в следующий раз, когда соберемся праздновать, камеру оставляй дома, смартфоном сфоткаешь. Примета плохая: как только берешь камеру, так обязательно сваливается на нас что-нибудь неожиданное. Заметь: в самый неподходящий момент.
– Да? Не помню такого, – готовя фотоаппарат к работе, сказал Вениамин. – Павел Игоревич, я готов. Женька, идем?
Оба, осторожно ступая на свободные от зеркальных осколков места, прошли в комнату, а Павел с Феликсом отправились в кухню. Доктор, крупный мужчина лет пятидесяти, привстал и поздоровался за руку с ними, все трое уставились на женщину. Она сидела за столом, отвернувшись от входа и упираясь лбом в стену, на вновь вошедших не обратила внимания. Павел сел напротив и начал с осторожностью, характерной для врачей-психиатров, когда они разговаривают с буйными больными:
– Прошу прощения, мы понимаем, как вам сейчас тяжело, но нам нужно поговорить с вами… (Она не пошевелилась.) Очень нужно, поверьте.
Никакой реакции. Павел взглянул на врача, ища помощи, но тот развел руками, дескать, ничем помочь не могу. Пару минут Терехов смотрел на женщину, не зная, как вывести ее из состояния глухоты и немоты, казалось, она даже не дышит. Ее руки лежали на столе и сжимали фаянсовую кружку, наверняка с водой, сжимали сильно, так что пальцы побелели. На кистях пятна крови, успевшие высохнуть, и платье выпачкано – на груди, рукаве, плече. Понятно, что это кровь ее сына, видимо, она пыталась вернуть его к жизни, обнимала, поэтому даже на скуле остались пятна. Если ничего не получится, он опросит ее в другое время, а сейчас желательно выяснить хотя бы, где она живет, есть ли кто-нибудь дома, кто поможет пережить ей эту ночь:
– Я следователь Павел Игоревич Терехов. (До сих пор он с трудом называл свое отчество, особенно, когда перед ним люди намного старше. Заставлять их называть себя Игоревичем в тридцать один годик как-то неловко, однако обязывает положение.) А вас как зовут?
– Элеонора… – неожиданно вяло и после паузы, но все же выговорила женщина. – Геннадьевна.
– Я знаю, Элеонора Геннадьевна, что вы приехали… сюда, – подбирал он слова, чтобы обойти болезненные «сын, к сыну». – Как мы поняли, живете вы в другом месте… В каком районе? Кто-нибудь у вас дома есть? Мы позвоним, за вами приедут…
– Я из другого города, – сказала она.
– Вот как… – огорчился он. – Это далеко?
– Двести километров… Другая область.
М-да,