Глубокие воды. Патриция Хайсмит
y
Когда уляжется пыль и кто-нибудь напишет подлинную хронику американской прозы XX века, Патриция Хайсмит окажется на вершине пирамиды – как мы бы, выстраивая иерархию русской классической литературы, поставили на первое место Достоевского.
Патриция Хайсмит – самый убийственный экзистенциалист в детективной прозе. Ваше подсознание улыбается, а по коже бегут мурашки.
Никто не сравнится с Патрицией Хайсмит в умении передать то подспудное ощущение угрозы, что таится под тонкой оболочкой знакомой повседневности.
Убийство у Хайсмит происходит как бы между делом – кто-то въехал кому-то в зад на перекрестке, кто-то мучается животом после несвежей отбивной, а вот кого-то убили. Никакого пафоса, никакого лишнего драматизма; читатель поневоле влезает в шкуру ее психопатов – и смотрит на мир совершенно другими глазами.
Ее книги сродни наркотику: опасно притягательны, вызывают эйфорию и стойкое привыкание. Место Хайсмит на одной полке с такими сумрачными гениями, как Достоевский и Анджела Картер.
Книгу Хайсмит закрываешь с ощущением, что мир – куда более опасное место, чем можно было бы вообразить.
В буквальном смысле завораживает… не рекомендуется людям с хрупкой психикой.
Да, ее романы публиковались как триллеры – но они гораздо больше, чем триллеры: по психологической глубине, стилистической фактуре, сюжетной увлекательности Хайсмит нет равных.
Назвать Патрицию Хайсмит мастером детектива – все равно что окрестить Пикассо небесталанным рисовальщиком.
1
Вик не танцевал, но не по тем причинам, которыми большинство нетанцующих мужчин объясняют себе, почему они этого не делают. Не танцевал он просто потому, что это занятие любила его жена. Его собственное объяснение было неубедительным, и сам он нисколько в него не верил, хоть оно и приходило ему на ум всякий раз, когда он смотрел, как танцует Мелинда: вид у нее в такие минуты был невыносимо глупый. От этого танцевать самому становилось стыдно.
Мелинда, кружась, впархивала в его поле зрения и снова исчезала, хотя он был не вполне уверен, что видит именно ее. Однако же, досконально зная ее облик, он понимал, что перед ним все-таки она. Вик спокойно поднял стакан шотландского виски с водой и чуть отпил.
Он расслабленно сидел на изогнутой банкетке, рядом с нижней стойкой лестничных перил у Меллеров, с безразличным выражением лица устремив взгляд на мельтешение танцоров, и представлял, как вернется домой и зайдет в гараж, взглянуть, дала ли всходы наперстянка. В ящиках с рассадой было несколько видов трав. Чтобы они не шли в рост, Вик лишал их половины положенных им солнечного света и воды, что к тому же усиливало их ароматические свойства. В час дня, приходя домой обедать, он ставил ящики на солнце, а в три, перед возвращением в типографию, уносил обратно в гараж.
Тридцатишестилетний Виктор ван Аллен был чуть ниже среднего роста и не то чтобы толст, а скорее склонен к общей солидной округлости. Густые, резко очерченные каштановые брови выделялись над невинными голубыми глазами. Прямые темно-русые волосы, такие же густые и жесткие, как брови, были коротко подстрижены. Рот у него был не большой и не маленький, решительный; правый уголок губ был обычно опущен, не то с какой-то однобокой непреклонностью, не то с насмешкой – понять это можно было и так и этак. Именно рот не позволял однозначно истолковать выражение лица Вика – некоторые усматривали в нем горечь, – а голубые глаза, большие, умные, ничему не удивлявшиеся, никогда не выдавали ни его мыслей, ни его чувств.
Звука прибавилось примерно на децибел, заиграла ритмичная латиноамериканская музыка, и танцующие перестали себя сдерживать. Грохот коробил слух, но Вик продолжал сидеть, хотя, если бы пожелал, мог прогуляться по коридору до кабинета хозяина и полистать там книги. Он уже достаточно выпил, и в ушах слегка шумело – мерно, даже немного приятно. Наверное, на приемах, да и на любых вечеринках, где подается спиртное, следует пить пропорционально нарастающему шуму. Перекрывать его своим внутренним гвалтом. Чтоб в голове тихонько гомонили веселые голоса. Насколько тогда легче было бы жить! Никогда не быть ни вполне трезвым, ни вполне пьяным. Dum non sobrius, tamen non ebrius. Прекрасная вышла бы эпитафия, но, к сожалению, не про него. Простая и скучная правда заключалась в том, что он почти все время предпочитал быть начеку.
Невольно он остановил взгляд на конга-цепочке, в которую выстраивались танцующие. И невольно нашел среди них Мелинду – задорной улыбкой она словно бы бросала вызов: «А ну-ка, поймай меня!» – а над ее плечом, едва не утыкаясь ей в волосы, нависал Джоэл Нэш. Вик вздохнул и отпил виски. Для человека, который прошлой ночью танцевал до трех, а позапрошлой – до пяти, мистер Нэш выглядел очень неплохо.
Вик вздрогнул, ощутив прикосновение к левой руке. К нему склонилась старая миссис