Placita. Александр Трешкур

      мы расстроены были едва ли,

      когда в небе возникла дыра:

      за феномен её выдавали

      и при этом кричали ура

      нам ли век тосковать о свободе,

      если даже отец каллиграмм

      камышовою палочкой водит

      по скалистым её берегам?

      черти просят за осину

      у дождя. летают змеи.

      зевс желает мнемозину

      и получит – он сумеет.

      в десяти шагах от моря

      прямо в зоне заповедной

      сохнет ангел на заборе

      без одежды – очень бедный

      у реки, на горном спуске

      или в поле на гряде

      на какой-нибудь капустной,

      в лодке, в бочке, в роще, где

      ходят тихо звери, зная

      про охотницу с копьём,

      плачет голова больная.

      мы убьём её, убьём!

      непослушное солнце сияло –

      оно с неба стянуло одеяло.

      размышляя: «а где же я буду,

      дуба дав, – не остаться в аду бы!» –

      вся дрожала волшебная птаха…

      не из страха ль прекрасного праха

      проросли семена? половодье –

      не помеха в бессрочном сегодня

      видишь, вдохновлённые ужами

      дождевые черви возмужали.

      слышишь, тайны деревянной книги

      птицы постигают по ночам:

      мир и малый кажется великим,

      если он построен сгоряча…

      …и мы – летим, за нами – лето,

      за ним – сентябрь: листва гурьбой

      несётся… катится карета

      с творцом и девкою рябой.

      увы, она не галатея,

      и над несчастным наклонясь,

      кричит: «я от любви потею.

      скажи, зачем нам эта связь?»

      ответ найдёт он, ибо не злодей,

      не дух мятежный – просто обыватель:

      не самый человечный из людей,

      но и не равнодушный испытатель,

      торгующий страданием с лотка…

      ответ найдёт он – будет смерть легка

      бог выбрал худшее из двух

      четверостиший.

      второе вымарал, вздохнув,

      и стало тише

      маньяк крысиный, сливовый король

      и ласточка свирепая свиная

      полуденному вору ставят ноль

      и больно под столом его пинают.

      его лауре мышка поцелуй

      дарует… оглашенный аллилуй

      две тысячи семнадцатый мурыжит

      уже не свет, но тьму – поскольку ближе

      она ему. из моря пьёт река.

      играет шут на дудочке сандальной.

      (в анналы леса скерцо дурака

      не вписано) какая-то каналья

      в порыве восхищенья льёт елей

      на голову инопланетной мрази.

      в зад входит кем-то посланный эней

      и сетует, что вид однообразен,

      и делит время, и поёт псалмы,

      в них славя руки господа, из глины

      такое сотворившие, но мы

      не понимаем даже половины.

      от горя он становится котом

      и по цепи идёт, и мир доволен

      и сказочкам, и песенкам… потом

      он превратится в корм для книжной моли

      пришла последняя зима

      и даже чёрт сошёл с ума

      он с нами выпил задарма

      и с головою в омут…

      я поглядел на потолок

      там сам с собою дрался бог

      он вырывал из слова слог

      чтоб прилепить к другому

      о как долго скитался по свету

      свет и как же он нынче неистов

      продолжается красное лето

      голубое зелёное лето

      из