Похищение Муссолини. Богдан Сушинский
союз», он не считал возможным для себя и дальше скрывать все то презрение, что накопилось в нем по отношению к русскому разгильдяйству, пьянству и особенно к «хамскому выражению способа мыслей», как витиевато изъяснялся по этому поводу сам полковник.
Это его неприятие всего русского во имя Великой России стало еще более заметным, когда в 1937 году он оказался во главе Харбинской секретной школы, в курсе обучения которой пытался теперь соединить техническую вооруженность немецких спецшкол с восточными методами физической подготовки японских разведчиков. Сабельную казачью удаль загнать в «каноны европейской цивилизованности и восточной выживаемости».
Вспомнив это выражение Родзаевского, генерал снисходительно погасил тонкими аристократическими губами улыбку. Родзаевский действительно обладает удивительным даром любую банальщину облачать в замысловатые словесные формулы. И следовало признать, что очень часто ему это удается. Во всяком случае, на совещаниях командного состава армии его «выраженьица» теперь уже нередко можно было слышать из уст других полковников и даже генералов.
Семенов вошел в кабинет, обставленный в старом дворянском стиле из всего того, что удалось найти истинно русского, вообще европейского, в Харбине. Просторный, с двух сторон завершающийся большими полукруглыми лоджиями, он уже по существу был превращен в музей атамана Семенова, экспонаты которого виднелись везде: вывешенными на стенах, выставленными на полках шкафов, которые по идее должны были бы заполняться книгами; на трех П-образно поставленных столах, на каждом из которых царила статуэтка одного из кумиров: Наполеона, Колчака, недавно подаренная ему фюрером русских фашистов Родзаевским, Гитлера.
Впрочем, все трое пылились здесь лишь до той поры, пока появится статуэтка атамана Семенова. Генерал уже заказал ее одному местному скульптору из русских, что прибыли в Маньчжурию еще полвека назад. Он и сейчас старался никого не впускать в свой кабинет-музей, – для приемов у него был другой, рабочий, на первом этаже, – тогда же путь сюда вообще будет заказан кому бы то ни было.
Когда вернемся в Россию, прикажу, чтобы этот кабинет, как он есть, перевезли в Читу, решил Семенов, садясь в удобное, обшитое зеленым бархатом, кресло. Именно в Читу, а не в заезженный, превращенный в сонмище Петербург, а уж тем более – в развращенную большевиками Москву.
Пусть для кого-то Чита кажется забытой богом и людьми провинцией. Но именно этот город будет объявлен когда-то колыбелью семеновского движения. «Семеновского освободительного, – уточнил генерал, – движения». Колыбелью и столицей. Она же станет и первым городом, который он изберет для ставки, когда его войска начнут новый поход в Россию.
«Даже если не удастся продвинуться к Уралу, – взглянул он на карту, – создам Забайкальскую Русь – Даурию. Только так: Русь-Даурию».
Генерал склонился над картой и взглядом очертил территорию, которая, по его замыслу, должна составить страну Даурию.