Нашествие. Юлия Яковлева

      Глава 1

      Охота на человека не отличается от охоты на любого другого зверя с тёплой кровью. Тем более когда человек – сам зверь.

      С собой нужно: пристрелянное ружьё, сумка с порохом, дробь. Дробь – это, конечно, так, только чтобы подранить, остановить. Добивать всё равно надо ножом или рогатиной. Потом следует подвесить за ноги и дать крови стечь. Её надо вылить поодаль. А голову – отделить от тела.

      Некоторые советуют напоследок вбивать в грудь кол. Но скорее всего, просто путают с вурдалаками, а это не то же самое.

      Иван с разбега вжался в дерево, шлёпнул ладонями по стволу, боясь шевельнуться. Высоко в кронах заливались птицы.

      Услышать бы что. Но грудь сипела, заглушая все другие звуки.

      Увидеть бы. Но перед глазами плясали серые точки.

      Унюхать бы. Но мир весь состоял из одного запаха – его собственного: резкого, пронзительного запаха страха. На потный лоб сел овод. Иван мотнул головой, мазнул рукавом. Согнал. С бровей скользнула капля пота. Сморгнул. Вытаращился.

      Просека казалась ему пропастью. На той стороне ели приподнимали колючий полог: мол, сигай, спрячем.

      Но просеку ещё надо было как-то перебежать! Если они поджидают его в схроне, лучше места не найти: снимут одним выстрелом.

      Иван прикинул. Сигануть? Пан или пропал.

      А если пропал?

      Знать бы, где они. Посопел. Но от бега нос пересох. Иван сунул в рот палец, обслюнявил. Ткнул в ноздрю, в другую. Осторожно потянул воздух.

      Кислый хлеб, дёготь, ружейная смазка, порох. Пакостный человеческий дух ел глаза: густой, как дым. Они не отстали, шли по следу. Близко ль? Далеко? Казалось: рядом.

      Наклонил голову. Весь стал собственным ухом.

      Воздух колебался. Звенел, шуршал. Пройти сквозь него бесшумно они не могли, так же как не могли просочиться сквозь паутину, не задев ни одной нити. Иван слышал всех четверых. Стреляли под ногами сухие травинки. Хрупали сучки. Пыхал мох. О железо клацало железо.

      Дурни. Охотнички, царя небесного олухи. Эк звенят. Могли бы тогда уж и в чугунные горшки колотить.

      Он ощутил собственное превосходство. Ухмылка поползла сама. Глянул на тот берег, на зелёный полог. Решился. Пан!

      Вынул из травы одну ногу, бесшумно опустил, слушая землю всей подошвой. Потом другую. Отделился от ствола, не уронив с коры ни чешуйки.

      Сиганул через солнечный коридор. Молотя локтями. Чуть не хлеща себя пятками по заду. Юркнул в зелёный сумрак с банным звуком – хлестнули по груди, по лицу листья.

      И напоролся, как на штырь:

      – Стоять, Иван.

      Вместе с дыханием вырвался запах: запах рта, который не трескал кислого хлеба. Барский.

      Иван обмер. Вылупился. Сердце билось так, что в такт подрагивало небо.

      Вороной глазок ружья смотрел в грудь.

      Барин был незнакомый. Не мочалинский барин уж во всяком случае.

      – Не шевелись, – предупредил барин.

      Было в этом запахе ещё что-то. Что-то такое, от чего заскребло под коленями, защипало под мышками, защекотало в затылке. Запах барина заполнял Ивану голову, как тьма.

      Дуло качнулось.

      – Стой, сказал! Я тебе худого не сделаю. Я друг.

      «Хотел бы прикончить, давно б выстрелил, – соображал Иван. – Вот только прикончить – это ещё не самое худшее, что такой, как он, может сделать с таким, как я».

      Иван сглотнул сухой комок в горле:

      – Ружьишко бы опустил, что ли. Раз друг.

      Вороной глазок медленно потупился.

      Барин, видать, то ли дурной, то ли ни разу не линявший.

      Иван брызнул в кусты быстрее, чем мысли успели за телом.