Другая жизнь. Мистика. Михаил Бурляш
слушай, примерю-ка я его кафтан. Ты не против, дружище? Мне кажется, у меня с Кикиным один размерчик. Валентин, сделай пару фоток на телефон, – скомандовал он оробевшему в полумраке секретарю.
Не обращая внимания на сбивчивые протесты проводника, дальневосточный гость стал натягивать на себя кафтан. Когда его голова протиснулась через ворот, случилось нечто невероятное.
Сановник вдруг почувствовал сильный холод; ноги и руки его онемели и не слушались. Тело пронзила острая боль, и он закричал не своим голосом. Уши заполнил гул толпы, в которой кто-то ритмично выкрикивал: «Бей! Бей!» В глаза ударил свет, чуть привыкнув к которому он увидел над собой укутанное грязными облаками небо, и душа его замерла.
Он лежал на деревянном кресте, накрепко привязанный к нему и руками, и ногами; вроде бы рядом возвышались башни Кремля. Краем глаза он заметил на земле грязный снег, почти затоптанный ноющей толпой. Рядом с ним стояли два могучих мужика в длинных робах, у одного в руках была цепь, у другого четырёхугольный лом. Тот, который с ломом, повернулся, и чиновник с ужасом увидел у него на лице маску из сушеной овечьей морды.
Маска приблизилась, и в толпе кто-то снова закричал: «Бей! Бей! Бей!» Ничего не понимая, он завопил: «Пустите!» В ответ на его крик толпа ахнула и замерла. Овечья морда широко размахнулась и обрушила металлический лом на ногу обезумевшему чиновнику. Раздался хруст костей. Тело пронзила такая адская боль, что он завопил зверем, нечеловеческим усилием вырвал руку из кожаной петли и, схватившись за рубаху на груди, что есть сил рванул её…
– Что ж вы творите то?! – услышал он чей-то крик и увидел, что находится в полутемной дворцовой гардеробной, а рядом мечутся испуганные до полусмерти секретарь и служитель.
Чиновник хрипло дышал. В руке у него был красный кафтан Кикина, надорванный на груди. По подбородку текла кровь – он прокусил себе губу.
В себя он пришел только в машине, куда едва дошел с помощью секретаря. Нога нестерпимо болела; но ещё страшней была намертво впечатавшаяся в память картина с занесенным над ним ломом. Взволнованный сотрудник Эрмитажа что-то лопотал о том, что ценному экспонату нанесён непоправимый ущерб, а это скандал и уголовное преступление. Чиновник поморщился.
– Непоправима только смерть… Валентин, выдай ему на реставрацию, сколько скажет, – он перевёл тяжелый взгляд на этнографа. – Что случилось с этим Кикиным? Он плохо кончил?
– Его четвертовали, – коротко ответил музейщик.
– За что?
– За казнокрадство и взятки. И за поддержку царевича Алексея, который хотел Петра свергнуть…
По телу чиновника пробежала нервная дрожь.
– Слушай, ты. Никому ни слова! Не в твоих интересах…
Машина представительского класса остановилась на перекрестке, высадив одного пассажира, и поехала дальше, мигнув задними огнями, мгновенно растворившимися во тьме Питерской ночи…
Полгода спустя страну потрясла