Эхо Москвы. Непридуманная история. Отсутствует
. РЯБЦЕВА: Еще три четверти пути.
А. ВЕНЕДИКТОВ: Еще три четверти пути. Я действительно не думаю. Знаешь, это было в 2003 году, когда я понимал, что с нулевого по третий мы висели, и я все время оборачивался, все время думал, что мы не так сделаем, чтобы нас не закрыли. А потом я перестал об этом думать, потому что понял, что нас могут закрыть в любой момент по не зависящим от нас причинам. Поэтому нельзя оборачиваться, нельзя про это думать вообще. Это создает тяжелую самоцензуру. Я знаю, у ребят это есть и бывало.
Л. РЯБЦЕВА: У ребят – у кого?
А. ВЕНЕДИКТОВ: У наших ребят, которые сами делают материалы. Я же не сижу над каждым материалом. Есть эта самоцензура: а вдруг нас закроют? Я перестал бояться с 2003 года, все. Когда закрыли Ходорковского, я понял: слушай, если вот этого толстого миллиардера, самого богатого закрыли, закрыть «Эхо» – это вообще не вопрос, одним мизинцем. Поэтому я не думал ни про 25, ни про 24, ни про 20. Прожили день – и ладно.
Л. РЯБЦЕВА: Вы часто говорите о том, что «закрыть на самом деле нас должны были вчера» или «мы уже живем во время, которое нам не отведено».
А. ВЕНЕДИКТОВ: Лет 15 мы живем, я думаю, что с приходом Путина, потому что Владимир Владимирович всегда относился к прессе и к нам, как к инструменту. Если инструмент не понравится его выкидывают или его ломают. Он не относился и не относится к прессе, как к институту, который надо хранить, лелеять, растить, поливать и так далее. Это его искреннее честное отношение, он мне его продекларировал в 2000 году, молодым президентом. Мы сидели вдвоем, и он мне это сказал. И я вдруг понял тогда… Тогда что инструмент? У тебя инструмент – ручка. Она плохо стала писать – выкинул и купил новую.
Л. РЯБЦЕВА: Какую тогда функцию сейчас «Эхо» исполняет как инструмент?
А. ВЕНЕДИКТОВ: Для него?
Л. РЯБЦЕВА: Для него, например.
А. ВЕНЕДИКТОВ: Я не знаю, но я могу представить себе, я представляю. Во-первых, мы – конечно же, клапан для выпуска пара, безусловно.
Л. РЯБЦЕВА: Чьего пара?
А. ВЕНЕДИКТОВ: Оппозиционного пара. Площадка для того, чтобы он мог сказать: «Ну как? Вот свобода слова. В моей стране есть свобода слова».
Л. РЯБЦЕВА: Он это говорит как бы на внешний контур?
А. ВЕНЕДИКТОВ: Он это говорит на внешний контур, безусловно. И я просто знаю, что он это говорит или говорил.
Вторая история заключается в том, что мы для него, безусловно, альтернативный источник информации. Наше мнение, мнение наших гостей и наши неожиданные новости ему докладывают. То есть мы создаем дополнительный поток. То есть мы – полезный инструмент для принятия решений, маленький, слегка корректирующий. Мы не какая-нибудь бензопила. Мы – какая-то отверточка – маленький, но тем не менее инструмент. Мы входим в его чемоданчик на сегодняшний день.
И, конечно, то, что есть у нас личные отношения. Я думаю, что это все меньше и меньше, но тем не менее я думаю, что…
Л. РЯБЦЕВА: Защищает?
А. ВЕНЕДИКТОВ: Понимает, что не веду войну. Понимает, что я против него не веду войну на гранты Госдепа, Моссада, Аль-Каиды, украинской СБУ, я уж не знаю. Я так думаю, это моя конструкция. На самом деле кто же знает, что у человека в голове?
Л. РЯБЦЕВА: Есть еще два интересных момента – внутренний и внешний, но примерно один и тот же. Когда вы стоите, стоит «Эхо Москвы», и вы видите, как отваливаются вокруг СМИ, коллеги: Миронюк, «РИА Новости», «Дождь», «Лента» – неважно. Вот это все меняется, у них проблемы. Это внешняя история. Мне интересно, как вы на это смотрите. А есть внутренняя история, когда внутри отваливаются коллеги: Тихон Дзядко, у Саши Плющева были истерики, кто-то уходил, приходил.
А. ВЕНЕДИКТОВ: Это постоянно, это всегда. Очень болезненно. На самом деле для меня это все очень болезненно. Потому что, когда на внешнем контуре отваливаются коллеги, ты понимаешь, что ты все больше и больше о́дин (или оди́н), ты становишься на переднем крае. Налево посмотрел, направо посмотрел – дует со всех сторон, уже никто не прикрывает бок. И это плохо. То есть ты не системный, ты маргинальный. И это болезненная история, кроме того, что жалко коллег профессионально.
Что касается «внутри», то здесь у меня другое ощущение. Я себя веду так, как я считаю правильным. Вот я знаю, что все, что я делаю… Я делаю то, что я считаю делать правильным в этот момент. Я очень уверен, я очень самоуверен. И поэтому когда коллеги внутри не понимают, а я не могу им объяснить, я всегда говорю одно и то же: «Или принимайте, или дверь там». Ну что я могу сделать? «Или мне верьте, что я делаю правильно, или дверь там, или ищите другое место». Это очень болезненно всегда, чрезвычайно. Уход Тихона чрезвычайно болезнен, на мой взгляд, связан с недоразумением и с ошибочным решением Тихона, но это его выбор. Еще люди уходили. Люди на ВГТРК ушли в последний год, и тоже болезненно. Вот болезненно. Ну что делать?
Л. РЯБЦЕВА: История Димы Борисова показывает наоборот, что можно работать на Первом канале и при этом не хотеть уходить с «Эха». А бывают истории…
А. ВЕНЕДИКТОВ: Нет ограничений. Леся, у меня нет ограничений. Мне все равно, где люди… Есть люди, которых я бы не стал звать, потому что понимаю,