Замалчивание: Временная капсула. Не разрешают говорить, но запрещают молчать. Хет Бавари
глаза Лепросома. «Полный аквариум неврозов. Все рыбы умерли, а он продолжает вспыхивать от страха, что из воды вот-вот что-то всплывёт брюхом к верху. С нормальными людьми такое не случается.»
Кружка, расплескав весь свой кипяток, опустела – как и глаза трупным выпотом пахнущего доктора. Его лицо вернулось в лёд.
– Я не могу лечить людей видимостью воды. Почему я должен заниматься такой невозможностью? Я пришёл сюда с острым желанием работать, а как я должен был ещё, если я не уточнённое дыхание розы, алтайская свежесть гор? Я чистил всё. Зубы, спальню, кровь. Смотрел на себя в зеркало, ждал, когда я почернею следом за запахом смерти… – внезапно разродился тирадой в ответ физиолог, без всякого намёка на гнев или расстройство. В его глазах было темно, словно в шахте, но ушли все, кто мог что-то рыть.
Крышка всё-таки поддаётся, но под ней оказывается всего лишь вода – холодная, тёмная, она отражает ТАКОЕ, от чего теперь ни вздохнуть, ни сдохнуть. Мужчина гладит воду ладонью, она в ответ переливается и журчит.
– Куда вода, туда и беда. – чуть ли не криком шепчет он. Чёрные волны разбегаются от прикосновения его пальцев, словно подавленные тарантулы. Я вдруг чувствую облитым себя с ног до головы этим ужасным сном. Отчётливо пахнет вечностью.
Дверь кабинета, в который мы поднимаемся вместе с Кадаверином, потеряла снаружи свой забывчивый запах. Белизна его стен соседствует с мыслями, как минимум, о приближении скальпеля, или чего-нибудь ненамного острей.
– Всё ещё проводишь безуспешный сбор зернышек информации в свои дырявые ладони? Думаешь, кто из нас пригоден к этому проекту живой воды, благодаря которому корочка снов расцарапывает подушечный мякиш? Тебе стоит поторопиться, пока остальные не поделили эту клинику на чёт и нечет.
Эти героические попытки набивать зернами, отбивая ладони, вспоротые серпами жизнелюбия мягкие животы, освобожденные от внутренностей стыда и непроходимости совести. А помнишь, как поскальзывался на кем-то брошенных словах, в кровь разбивал губы? Думал, думал, забывал, не переживал, не пережевывал, глотал, не жуя; знал, наступит миг, раздавит враз – и картонная черепная коробка разорвется, взорвется под напором мыслей, идей и образов:
«О эти мысли, они не дают мне! Они не дают мне спать! Они не дают мне жить! Жить как все!»
– Ты роешь окоп в моей груди, милый, рассуждая таким образом. По-настоящему так не делают. По-настоящему надо бы предупредить. Нет у воды никакой памяти и нет у неё никакой способности на нас как-то влиять. Прокаженной Рыбе вообще не стоит среди нас находится – слишком впечатлительный, стаей мурашечной по его спине, наша задумка на спад. Но он смотрит на этот мир с оскалом победителя, и сны ему снятся – ералаш, а не сны.
Боже, мой собственный сырой голос липнет ко мне как змея. Лицо Кадаверина расплывается киселем улыбки. Вот тут-то и нахлынуло! Улыбка! Так улыбались когда-то все! Что может