Резиновая чума. Алексей Смирнов
перепугался и не различил, где сон, а где явь. Предутренний герой выдвинулся на середину комнаты и молча стоял, глядя на просыпающегося Петра Клутыча. Тот даже не разобрал, с чем имеет дело – с живым существом или с вещью. И дела-то, по правде сказать, не имел никакого: лежал неподвижно, наполовину задохнувшийся, таращась в ответ на несказанно гадкое, противоестественное новообразование.
Ужаснее всего было то, что народившаяся фигура смотрела вовсе не на него, а, судя по задранному подбородку и повернутой голове, куда-то вверх и в сторону. Но ухитрялась рассматривать Петра Клутыча. Того, ни разу не замеченного в ксенофобии, едва не вырвало; раньше Петр Клутыч, когда смотрел иностранные фильмы, всегда удивлялся: почему их героев постоянно рвет, стоит им соприкоснуться с каким-нибудь пусть неприятным, но вовсе не тошнотворным явлением. Узнает человек, что кто-то умер – и мигом блевать. Петра Клутыча сильно и странно тошнило, хотя все были живы, а в этом как раз и есть почтенный повод для тошноты, но ему все равно было странно.
Фигура была настолько чуждой, что против ее присутствия возражали все внутренние органы, в которых Петр Клутыч мало смыслил: ему представлялось, что внутри у него находится большой мешок с двумя дырками, на который сверху положено сердце и что-то еще – может быть, легкие. Он слышал, что бывают еще кишечник, печень, почки и мочевой пузырь, для которых не было места в продуманной композиции умозрительной картины.
Днем, когда солнце, наше сознание – птица. Птица стремится ввысь, обжигая крылья. Ночью, когда луна, наше сознание – крот. Оно углубляется в недра и натыкается на живучую гниль.
Петр Клутыч не сумел бы так выразиться. Однако он не был лишен той доли практической сметки, что необходима для выживания. А потому не сомневался: пришелец ему приснился. Тем больше не сомневался, чем лучше понимал сердцем, что это не так.
Ибо снятся, как правило, вещи пускай ужасные, но так или иначе укладывающиеся в систему привычных вещей, хотя бы и перемешанных до абсурдности. А эта фигура выглядела… ну, скажем, если представить себе обычную дверь, лишившуюся по какой-то причине прямых углов… и, тем не менее, плотно затворяющуюся. Или собственную тень, без видимой причины растягивающуюся на десятки метров. Или песню, льющуюся из рукомойника.
При одном воспоминании о мерзком видении, которое скрылось при звуке полицейских сирен, Петра Клутыча перекореживало, как от стекольного скрежета. Полицейские сирены звучали в ночном кино, под которое Петр Клутыч заснул без особого сожаления: фильм заканчивался, и машины уже съехались к горящему домику, набитому трупами. Улыбающегося поджигателя везли на каталке.
Ударенный взглядом ненавистника, Петр Клутыч задремал наяву.
И проснулся уже на ходу, при выходе из сберкассы: тяжелый взгляд чуть отпустил его и плелся следом; тот свернул за угол, но взгляд, казалось, по-прежнему стлался за ним, от него не спасали ни подворотни, ни проходные дворы. В состоянии бодрствования Петр Клутыч не особенно отличался от спящего