По агентурным данным. Фридрих Незнанский
он вслух и как бы свирепо рявкнул: – Гвардии лейтенант Орлов! Прекратить подсматривать! Не в театре!
Орлов вздрогнул и тут же рассмеялся, демонстрируя ряд белоснежных зубов. Каким-то неуловимо быстрым движением он заблокировал дверь купе так, что ни проводник вагона, никто иной не смог бы нарушить покой троицы, затем полез в вещмешок, достал завернутое в целлофан трофейное сало.
– Вот, Егор Петрович, все что осталось, – он протянул сверток…
– Отличная закусь, – одобрил тот, кромсая размякшее, розовое, в мясных прожилках сало. Умеет немчура сало делать!
Олег тем временем разлил спирт по стопкам и мечтательно проговорил: – Все, мужики, сейчас по пятьдесят и спать до Москвы!
Через полчаса в купе воцарилась тишина. Олег Сташе-вич прислушивался к тихому дыханию товарищей и думал о Чиже. Юноша спал на соседней полке с таким безмятежно-ласковым выражением лица, что у Олега защемило сердце. Он думал о чистой, светлой душе этого почти мальчишки, которому так много уже досталось в жизни. О его готовности любить всех людей, которую он не утратил, несмотря ни на что. О его готовности влюбиться в одну-единственную женщину, которая ощущалась в каждом взгляде на всех женщин, в каждом движении в их присутствии. Впрочем, что ж – двадцать – самая пора. Лишь бы девушка была стоящая. Потому что такой, как Чиж, если полюбит, то навсегда, это точно. Если бы война кончилась, и самое бы время, мысленно повторил он. Но то-то и оно, что для них троих война еще не закончилась.
Они проснулись оттого, что в дверь купе барабанили. Хижняк вскинулся первым, глянул в окно. Поезд стоял. В тусклом свете единственного фонаря на полуразрушенном здании вокзала высвечивалась надпись «Бологое». В дверь продолжали колотить.
– Кто? – хрипло спросил Хижняк. Он уже поднялся и стоял возле двери. Рука в кармане брюк сжимала ствол револьвера.
– Майор НКВД Герасимов! – раздалось из коридора. – Капитан Хижняк, старший лейтенант Сташевич, лейтенант Орлов, открывайте!
Они тряслись в кузове полуторки, вглядываясь в серые сумерки – самое темное время белой ночи. Дно было завалено ворохом какого-то тряпья, что позволяло расположиться с относительными удобствами.
– Ну давай, майор, обрисовывай картину. Пока крупными мазками. Телеграфным стилем, так сказать, – пробурчал Хижняк, поеживаясь. Сырой ночной воздух пробирал до костей.
– Немцы-пленные, шесть человек. Бежали из лагеря. Прорвались в порт. Видно, думали судно захватить и уйти в Финляндию.
Герасимов действительно «обрисовывал обстановку» короткими рублеными телеграфными фразами, внутренне заводясь от повелительного тона капитана и оттого, что он, старший по званию, этому тону подчиняется. Впрочем, все они чистильщики[1] таковы – с гонором, высокомерные, общение этак сверху вниз…
Хижняк взглянул на светящийся циферблат своих командирских часов. Половина второго ночи.
– Через полчаса, если ничего не случится, будем на месте, – перехватив
Чистильщик (жарг.) – обозначение розыскника военной контр-разведки.