Северная звезда. Татьяна Недозор
лабрадорита. На ней – восьмиконечный крест и выбитые зубилом и чуть небрежно зарихтованные буквы: «Воронов Михаил Еремеевич, купец I гильдии. 1849–1897».
Вот и все…
Присев рядом на скамейку, она молча слушала шум ветра и карканье ворон, видать, решивших поселиться в часовне.
Невдалеке у свежевырытой могилы устроились два кладбищенских служителя – оба в одинаковых черных поддевках и картузах, в старых сапогах. Разложив на рыхлом холмике платок, они выложили на него четверть ситного и пару луковиц, вытащили скляницу с чуть мутной жидкостью. Один был постарше, с сивой бородой, второй – рыжий и усатый. Не замечая Марию, они громко обсуждали свои могильные дела.
– Намедни графиню Блудову хоронили, Настасью Львовну… – говорил старый, утирая бородку. – Там племяш расщедрился, по три целковых дал. Эвон как наследству-то радовался. В Питер-то старушку, слыхал, привезли в вагоне для устриц, замороженную, как семгу, стало быть… Чай, не думала, когда устрицы едала, что так обернется.
– Да, а мой батюшка ейного батюшку хоронил… – вспомнил второй, тот, что с усами. – Так вспоминал, что Льва Львовича-с с имения привезли честь по чести. Не с устрицами какими, а на тройке кровных коней да в возке приличном и в гробе дубовом с серебряными гвоздиками да накладками. Еще лекарем домашним бальзамованный, и крепко бальзамованный: так что, почитай, и не подгнил за месяц дороги… Богатые были похороны!
– Что да, то да, – согласился старший могильщик. – Нонешние-то жидковаты против прежних… Вот, памятаю, сам мальцом был. Так майор лейб-гусарский помер, на дуэли до смерти убили. Завещал, чтобы, как в могилу класть будут, хор цыганский пел да цыгане плясали… Батюшка-то твой как? – сменил он тему.
– Жив, слава те, Господи, да здоров для своих-то годов, Сидор Прохорыч. Ну, дык ему-то осемьдесять будет на Ефимия, а мой дед так вообще девяносто с лишком прожил, нате-ко! Вот уж был кремень. В солдатах был, турок бил и сам, был грех, бунтовал в Москве в чумной год, в унтеры вышел. Троекратно ранетый… Трёх царей да царицу пережил – нате-ко! Спина от палок полосатая аж стала! А вот на девятом десятке еще и батюшку моего, когда тот кубышку, на корову отложную, пропил, вожжами отходил…
Усатый довольно крякнул, допил водку.
– Давай еще!
Закончив, они степенно взяли лопаты «на караул», как солдаты ружья, и ушли, топая по влажной земле порыжелыми сапогами.
Маша порывисто вздохнула. Вот тут же, в оградке, лежат её дед и бабка да иные сродники, которых она не видела.
О деде, Крындине Иване Борисовиче, она знала немного. То, что говорила тетка да Перфильевна, выросшая в его доме сирота. Знала лишь, что родился он в 1792 году и был записан в мещане Новгородской слободы. Был женат на Федосье Антоновне, урожденной Корытиной. Жили они на Покровской улице в собственном доме, там, где ныне рабочие казармы фабрики Гужона. Матушка её, Калерия