Ольма. Стать живым. Анна Владимировна Прокофьева
допустим, эта «ворожея», вернее «ворожей» сам не один год уже с плеч стряхнул с помощью твоей мамки. – вставил свое слово Упан.
– Кто он? – гневно выдохнул Ольма и добавил, повернувшись к матери, как припечатал, – А как же папка наш? Ты что же, его забыла?! – почти выкрикнул он.
Все так же лучась счастьем и зрелой красотой Ольмина мать опустилась на колени напротив и, расправив подол, мирно произнесла:
– Что ты, сынок! Как можно отца твоего забыть?! Что ты! Я жду того дня, чтоб увидеть отца твоего в Духовом лесу и пойти с ним рука об руку. Но приснился он мне давеча и сказал, что пока я жива, грустить не должна и что Кондыю он меня доверить может… – сказала и заалела, как девушка.
– Кондыю?! Он же старый, ма! – возмущенно выдал Ольма.
– Так, и я не сильно молода! – щелкнула легонько сына по носу и сказала, посмотри лучше, какую обновку тебе Ваган смастерил! Ну, и мы с Елаской тоже постарались. Чтоб пока выздоравливаешь, руки и ноги в кровь не сбивал. Кондый сказал, что ты обязательно на ноги встанешь и будешь сильнее и ловчее прежнего. Ему предки поведали… – Говоря это все она споро разворачивала большой сверток из ткани земляно-зелёного цвета, который оказался плотными штанами, где широкая мотня застегивалась на частые деревянные кругляши, а не затягивалась, как у всех на веревочку. На коленях были нашиты не в один слой кожаные заплаты. И на заднице тоже. Рубаха также имела на локтях и на пузе кожаную броню. Но! Ко всему этому прилагались сапоги, целых три! Один большой на ноги и два поменьше на руки. Ольма глядел на обновки и улыбался.
– Спасибо, ма!
После чего был крепко обнят любимой мамкой, искупан с помощью Упана в теплой речке и облачен в новые одежды.
– Мы с Елаской скоро тебе еще порты с рубахой сварганим на смену…
***
Ладные получились кибити будущих луков. Можжевеловые планки приятели ошкурили за разговорами, да огладили. Но требовалось мастерить луки дальше.
– Давай-ко, мил друг мой, пуйка, сей день займемся добычей другого дерева… – Завел Ольма разговор с утра, едва проснувшись.
– А скажи-ко, мил друг мой, ушанка, – подхватил растянувшийся в мягкой траве Упан, – разве можжевелины мало? Не пора ли тетиву ладить?
– Нет, друг мой, котырка, – Ольма еле удержался от ребяческого желания показать мальчишке язык, – можжевеловая планка, это только присказка, сказка впереди… Нам в ту сторону надо, – махнул рукой Ольма куда-то, – Поползли туда. Тьфу! Ты иди, а я поползу. Готовые планки возьми, и нож не забудь. – И Ольма, на удивление ловко пластаясь пополз, быстро скрывшись в высокой траве.
– Эй, ты куда, так быстро? Куда, хоть идем? И зачем? – и бросился догонять Ольму.
Ольма шуршал высокой травой, споро направляясь в сторону веси. – Мы в бол идем, что ли? – продолжил на бегу Упан.
– Не, черноголовик, я нынче к людям ни ногой, не хочу… – печально вздохнул Ольма,