Между строк. Полина Александровна Раевская

      – Э, Шувалов, ну-ка оделся щас же! Тебя еще в медчасти не хватало, скоро в море выходить. Достали по госпиталям гаситься! – кричит дневальный.

      Борька, спохватившись, что выскочил в одной футболке, едва сдерживает мат и возвращается в казарму.

      – Всё, Санёк, не кипи, – примирительно бросает он, широкими шагами пересекая центральный проход. Под кожей зудит нетерпение и в то же время диафрагму сводит судорогой от волнения, настолько сильного, что кажется, еще чуть-чуть, и руки, как у алкаша, дрожать начнут при виде рюмки.

      Схватив с сушилки бушлат, Шувалов на ходу натягивает его, даже не замечая, что он совершенно не просох. Пока идет по ЦП, вслед несутся шутки сослуживцев, знающих, что он, наконец, получил письмо от «своей ненаглядной», но Борьке сейчас плевать, каким придурком он себя выставляет.

      Не до понтов ему. Все мысли заняты прожигающим карман письмом.

      Как только в обед выдали почту, для мира Борька стал потерян. Увидел на конверте Машкину фамилию, выведенную размашистым, незнакомым почерком и едва не нарушил устав, чуть не поддавшись желанию сбежать с учений.

      Неизвестность и дурное предчувствие шарахнули прямо под дых. Борька то и дело порывался вскрыть конверт в коротких перерывах между занятиями, но тут же одергивал себя, напоминая, что не время и не место.

      Однако, добравшись, наконец, до облюбованного с начала службы, уединенного местечка, садится на покосившуюся лавку и, достав письмо, никак не может решится прочитать его. Сверлит воспаленным взглядом чужую, почти каллиграфическую вязь, и не знает, что думать.  Точнее – знает и даже почти уверен, да только верить не хочется. Совсем не хочется, иначе окончательно башню сорвет. Он эти полтора месяца-то еле как продержался. Метался, словно запертый в клетке зверь, сгорая от ожидания, накручивая в голове всякое. А теперь, если узнает наверняка… О, держите его семеро!

      Стиснув до скрежета зубы, Шувалов втягивает с шумом промозглый, соленый воздух и тут же с шумом выдыхает, настраиваясь на неизбежную правду.

      «Сейчас бы намахнуть, чего покрепче», – проскакивает малодушно, но Борька тут же отвешивает себе мысленного леща. В конце концов, сколько можно соплежуйством заниматься? Не он первый, не он последний, более того, классика жанра.

      Как и всякий влюбленный дуралей, он с какого-то перепугу решил, что они с Машкой особенные, что не такая она, хотя объективно всё понимал и видел. Знал Машкины недостатки и слабости, но все же почему-то надеялся, что любовь окажется сильнее. Увы, не в их случае.

      Эта мысль вызывает злость. Немедля больше, Борька решительно вскрывает конверт, да только ухватив краем глаза «Дорогой Боря…», написанное все тем же, чужим почерком, чувствует, как внутри стягивает в ледяную пружину.

      Отбросив письмо, Шувалов, словно ужаленный, вскакивает с лавки и, прикусив