Невидимые люди. Майя Гельфанд
совсем маленькой, то страшно боялась этих криков. Она забиралась в шкаф, куталась в одеяло или закрывалась в туалете и слышала, как отец с матерью бранятся, как мать проклинает отца последними словами, желает ему сдохнуть, загнуться, околеть, окочуриться, закончить бесславный жизненный путь в канаве, под забором, на свалке, среди вонючих крыс, а она, так уж и быть, придет на его опознание, чтобы в жизни его больше не видеть.
А отец, обычно пьяный, обзывал ее нехорошими словами и грозился прибить. Как правило, после этих угроз, которые никогда не исполнялись, он сидел на табурете на кухне за маленьким столиком, покрытым клеенкой, пил водку и горько плакал. Красный отсвет от матерчатого абажура, висевшего на потолке, придавал его фигуре какую-то особенную скорбную трагичность.
Маленькая Вероника, которая папу любила больше, чем маму, выползала из своего укрытия, садилась рядом и гладила его по руке или по спине, пока он горько всхлипывал в такт ее прикосновениям. Отца она действительно жалела, потому что он, как ей казалось, был человеком добрым. По крайней мере, никогда не обижал ее, слова грубого не говорил, в отличие от матери, которая лупила ее нещадно и без всякого повода. Просто мать, обладая дурным, вздорным характером, вечно была в плохом настроении.
Когда Веронике исполнилось четырнадцать, родители развелись. Ну как развелись… Юридически-то они оформили развод и перестали считаться мужем и женой, но разъехаться не разъехались. Сначала решили, что это временно, потому что квартира-то одна, да еще и трехкомнатная, в центре города. Ни одна из сторон конфликта не собиралась делить трехкомнатную квартиру в центре на две однокомнатные на окраине.
Поэтому мать с отцом, не прекращая переругиваться, перемещались из одной комнаты в другую, каждый раз торжественно вываливая свои вещи из шкафов и перетаскивая их в стан противника, а затем с тем же вызовом возвращались обратно, попутно прихватывая какие-нибудь трофеи от вражеской стороны. Поэтому то и дело раздавались истошные крики матери:
– Сволочь! Ты мою лампу настольную спер!
Или отцовское:
– Корова вонючая! Ты своей жопой мои очки раздавила!
Мнения Вероники по этому вопросу, естественно, никто не спрашивал, потому что, во-первых, она несовершеннолетняя, а во-вторых, оно просто никого не интересовало. Сама Вероника наблюдала за этими метаниями изнутри и снаружи одновременно. Изнутри – потому что была непосредственным участником процесса, а снаружи – потому что ее принципиальная позиция, если бы такая имелась, в расчет не бралась никем.
Наконец порешили: мать остается жить в одной комнате, бывшей когда-то супружеской спальней. Там были двуспальная кровать, розовые обои в цветочек, толстый ковер на стене, подаренный, кажется, на свадьбу чьей-то бабушкой, и большое окно, выходящее во двор, на помойку. Отцу досталась комната поменьше, в которой помещались диван, ковер, который лежал на полу, как ему и положено, узкий