Муравечество. Чарли Кауфман
но в этой шутке, помимо леденящего ужаса, есть доля правды. И мы должны задаться вопросом, как задается им Инго: действительно ли эти пенисы-выросты приносят пользу или тоже приведут к исчезновению вида?
А затем, а затем, а затем: Бад случайно, но жестоко убивает Дейзи во время ужасно неудачной детской игры в бабки. Это – метафорическая ампутация его женской сущности.
Важная заметка:
Вольфганг Паули?
Unus mundi?
Теория спина?
Нужно понять!
Изучить вопрос!
Убивает, конечно, в результате несчастного случая с участием игры в бабки и штыка, привезенного отцом с войны. Эта резкая ампутация будет преследовать Бада и приведет к пожизненной сепарационной тревожности, постоянным разрывам и воссоединениям (воссо-един-ениям!) с будущим партнером (как сообщает нам пророческий титр) в попытках воссоединиться с утраченной частью души. Мы вспоминаем о вечных разрывах и воссоединениях связей между атомами водорода и кислорода, пока они образуют воду, и узнаём в этом процессе аналог вечных разрывов и воссоединений Мадда и Моллоя (это будущий партнер Мадда, сообщает нам второй титр), только на меньшем уровне (или на большем!).
Заметка:
Расщепление воды? Изучить вопрос! Взял ли я с собой книгу Лачинова? Проверить багажник при первой же возможности!
Продолжая аналогию, один Мадд – это на самом деле два человека, поскольку Дейзи теперь всегда будет частью его сознания. Каждое решение диктуют шрамы от ее отсутствия в его жизни, существующие в виде воспоминаний. Таким образом, Мадд – это водород (два атома) по отношению к единственному атому кислорода, Моллою. Мадд взрывоопасен, Моллой – едок. И тем не менее вместе они способны поддерживать жизнь. Наверняка именно об этом Инго пишет нам в титре, в котором так все и написано.
Экран чернеет – ужасный, темный черный цвет. Щелк, щелк, щелк, щелк…
Глава 10
– Это первая бобина, – говорит мне Инго, затем добавляет: – Это комедия.
– Невероятно, – говорю я. – Сколько там еще? Я бы хотел посмотреть все, если позволите.
– Три месяца, – говорит он.
– Три месяца – это в месяцах?
Он кивает, мудро глядя на меня усталыми, слезящимися, воспаленными, остекленелыми афроамериканскими глазами.
– Продолжительность фильма – три месяца? – переспрашиваю я. – Просто уточняю.
– Плюс-минус. Я снимал его на протяжении девяноста лет. Плюс-минус.
– Вы же понимаете, что это в три раза больше, чем современный рекорд хронометража? Я это знаю, потому что написал чрезвычайно длинную монографию – рекордно длинную, чтобы воздать дань, – о длинных фильмах под названием «Шоа за спешка? Недооценка длинных фильмов в современной кинокультуре фастфуда». Возможно, вы ее читали?
– Лежит у меня на прикроватной тумбочке, – говорит он.
– Ну, прочитайте, если найдете минутку. Ну, не минутку. Год. Я хочу