Московский чудак. Москва под ударом. Андрей Белый

      – Профессор Коробкин!

      – Где?

      – Вот!

      Запыхавшись, вбежал в просерелый подъезд, провожаемый к вешалке старым швейцаром.

      – У вас, как всегда-с: переполнено!..

      Тут же увидел: течет Задопятов, стесняемый кучей студентиков, по коридору.

      – А пусть хоть набрюшник, – припомнилось где-то.

      Белеющая кудре́я волос задопятовских, выспренним веером пав на сутулые плечи, на ворот, мягчайшей волною омыла завялую щеку, исчерченную морщиной, мясную навислину, нос, протекая в расчесанное серебро бороды, над которой топорщился ус грязноватой прожёлчиной; веялся локон, скрывая морщавенький лобик.

      И око – какое – выкатывалось водянисто и выпукло из-за опухшей глазницы, влажняся слезою, а длинный сюртук, едва стянутый в месте, где прядает мягкий живот, где вытягивается монументальное нечто, на что, сказать в корне, садятся (оттуда платок вывисал), – надувался сюртук.

      Задопятов усядется – выше он всех: великан; встанет – средний росточек: коротконожка какая-то…

      Старец торжественно тек, переступая шажочками и охолаживая студента, прилипшего к боку, прищуренным оком, будящим напоминание:

      – У нас нет конституции.

      Сухо протягивал пухлые пальцы кому-то, поджавши губу – с таким видом, как будто высказывал:

      – Право, не знаю: сумею ли я, не запятнанный подлостью, вам подать руку.

      Стоящим левее кадетов растягивал губы с неискреннею, кисло-сладкой приязнью; увидев кадета же, делался вдруг милованом почтенным, – очаровательным кудреяном, путаном, выкатывая огромное око и помавая опухшими пальцами:

      – Знаю вас, батюшка…

      – У Долгорукова – с Милюковым – при Петрункевичах…

      Там он стоял, сжатый тесным кольцом; ему подали том «Задопятова», чтоб надписал; отстегнувши пенсне, насадил его боком на нос и – чертил изреченье (о сеянии, о всем честном), собравши свой лобик вершковый в мясистые складочки.

      Был генерал-фельдцейхмейстер критической артиллерии и гелиометр «погод», постоянно испорченный; он арестовывал мнения в толстых журналах; сажал молодые карьеры в кутузки; теперь – они вырвались, чтоб выкорчевывать этот трухлявый и что-то лепечущий дуб; он еще коренился, но очень зловеще поскрипывал в натиске целой критической линии, смеющей думать, что он есть простая гармоника; гармонизировал мнения, устанавливая социальные такты, гарцуя парадом словес.

      Тут Ивану Иванычу вспомнился злостный стишок: