Век серебра и стали. Денис Лукьянов
совершил последнее воздушное движение бритвой и снял белое полотенце с шеи усатого господина.
– Вы уверены? – дрожащим голосом промямлил тот, зачем-то ощупывая шею.
– Уверенней некуда, – устало вздохнул Алексас.
Пришлось пересилить себя и открыть глаза.
С точки зрения стороннего наблюдателя, на лице господина, все еще усатого, ничего не поменялось: каштановая растительность по-прежнему топорщилась в обе стороны пушистыми мягкими помазками. Но усатый господин, большой педант, замечал малейшие отклонения от самолично принятой нормы – как дракон из старых северных сказок замечает пропажу каждой монеты из неисчерпаемой сокровищницы. Пригладив усы, с точки зрения же господина, теперь наконец-то выглядевшие по-человечески, он потер идеально выбритый подбородок. Присвистнул.
– Честно, я от вас такого не ожидал. Простите, но ваши руки…
– Руки делают, – парировал Алексас.
– А глаза боятся? – хмыкнул господин.
– Не-а. Боялись бы – руки б не делали.
Усатый господин уже было открыл рот, придумав колкое замечание – ex nihilo nihil fit! [6] – но благоразумно промолчал. Шмыгнул носом – и перевел тему, как часто делал в таких ситуациях, чтобы не показаться растерянным, глупым или, чего хуже, не желающим продолжать светскую беседу.
– Вы слышали про сердце Анубиса? Они везут его к нам! Это чудо, causa causārum [7] всей грядущей суеты. Поверьте, говорю наверняка, все департаменты взвоют! Говорю как бывший чиновник.
– Следую хорошему совету не читать газет по утрам, – пожал широкими плечами Алексас и принялся натачивать бритву, с силой проводя по грубому кожаному ремню.
– Честно вам сказать, мне даже трудно поверить, что такое оказалось возможно! Что это все, ну вы понимаете, возможно. Истинные чудеса вокруг! А кто считает иначе, что же, damnant, quod non intellĕgunt! [8]
Алексас, покончив с бритвой, беспокойно покрутил в руках кулон с солнечным скарабеем.
– Да уж, и не говорите…
Усатый господин помнил, как это случилось, – смутно, эфемерными, словно струйки сигарного дыма, образами. Будь он в те дни не так занят государственными бумагами, параллельно изучая латинский словарь – верно напирала жена, что uidquid latine dictum sit, altum videtur [9], – может, захлебнулся бы волной общей эйфории. Но когда Жан-Франсуа Шампольон научил мир читать иероглифы, люди перевели тексты: со стен гробниц, с уцелевших папирусов, фигурок, сфинксов и обелисков, – и тогда…
Поняли, что магия Египта – реальна, что боги его – реальны. И посмертная жизнь – тоже.
Словно в доказательство, боги Египта заявили о себе, чтобы ни у кого больше не оставалось сомнений. Они снизошли, ничего не требуя, не диктуя законов, – просто дали понять, что люди не ошиблись. Тогда мир сошел с ума: может, от откровения, а может, от невероятного аромата, что источали божества, от их золотого с бликами лазурита сияния. Первые годы были страшными, но в то же время неуловимо-прекрасными – как пир во время чумы.
Время
Из ничего не выйдет ничего (
Причина причин (
Осуждают, потому что не понимают (
Все, что сказано на латыни, кажется мудростью (