Качели (сборник). Полина Дашкова

      Дождь прошел. Теперь в грязи Москва.

      Над Москвой взлетаем мы с Ю. К.

      Мне в придачу к казахстанским хлеборобам

      полагаются ночные облака,

      полагаются горячие, под сердцем

      волны счастья,

      на которых качаться

      сердцу моему водоплавающей птицей.

      Полагается влюбиться

      в первого встречного

      навечно.

      Как нас грязью обдает на поворотах!

      Вот над городом сомкнулись облака,

      а над ними я за три часа полета

      влюбилась в Ю. К.

      Как рука его легка!

      У него толстый нос. Толстые губы.

      Он грубый. Он прирос глазами к газете,

      плывет самолетик в заоблачном свете.

      Большая, шестнадцатилетняя,

      в большую вступаю игру. И вру.

      Он старше на десять лет, а верит, дурак,

      в лепет и бред,

      в мой подростковый бред,

      из которого потом

      не выпутаться никак.

      Слово «потом»

      пахнет по€том,

      мухами загаженным аэропортом,

      самолетом допотопным

      над заглаженной, заутюженной ветрами целиной.

      Слово «потом» пахнет брезентом,

      «газиком», до звона разогретым,

      пахнет обкомами, сельсоветами,

      котлетами

      в рабочей столовой,

      небом лиловым

      за пыльным окном гостиницы,

      небом, в которое кинуться хочется

      от одиночества.

      Мне одиноко с тобой, Ю. К.!

      Как тяжела у тебя рука,

      как кувыркается река,

      спрыгивая с Алатау…

      Мы поднимаемся под грозой,

      холодно, скользко и дождь косой,

      молния вспыхивает косой

      над соснами Алатау.

      Как ты ругался потом, Ю. К.!

      Мы бы сорвались наверняка,

      но удержали нас облака

      на Алатау.

      Ты мне поверил, а я соврала.

      Что это было? Кромешная мгла.

      Молния, дождь, электрический шок.

      Я сочинила тебя, как стишок.

      …О чем, бишь, я?

      Да так. Солю июнь.

      Хорошая хозяйка, впрок готовлю

      консервы из десятка блеклых лун,

      пропитанных придуманной любовью.

      Выбалтываю детскую беду,

      бессовестно, без толку, без оглядки.

      Она же наступает мне на пятки,

      четвертый год плетясь за мной в бреду.

      Уж мой рукав от слез ее промок,

      ни жалости, ни злости не хватает.

      Она сгорит. И розовый дымок

      в холодном небе медленно растает.

      Как жжется память! Только прикоснись —

      отдернешь руку. Что же было дальше?

      Как от ожога, морщатся от фальши

      ладони неисписанных страниц.

      Я