Блики, или Приложение к основному. Василий Иванович Аксёнов
по ложному руслу, и к благу своему развеялся. Да и к тому же, что хитрить, вовсе не Илья был причиной раздражения, ещё и раздутого по дороге, а письмо от отца и прерванный утром телефонный разговор с Осей, который не даст ему покоя, пока не завершится, да, может быть, ещё и зелёная муха, залетевшая в окно. А Илья – тот под руку лишь подвернулся и пар посодействовал выпустить.
Раньше он приезжал сюда часто: когда тоска по Каменску, по близким, друзьям детства, по солнцу и иному ландшафту, по тайге и иным взаимоотношениям между людьми выметала из головы все мысли, и писанина стопорилась, когда от крепкого чая начинало тошнить, батон не лез сухомяткой в горло, а магазины были уже закрыты, тогда он и отправлялся в Пулково. Съедал на втором этаже в буфете котлету, по вкусу похожую на батон, выпивал кофе, напоминающий кофе, и, чувствуя праздник в желудке, спускался по лестнице. А около полуночи, когда объявляли регистрацию билетов и оформление багажа на рейс «Ленинград – Исленьск», не имея за душой ни билета, ни багажа, становился в очередь. Откройся он с этой блажью перед Ильей, тот непременно бы, захохотав, спросил: «Ну, старичок, и, что ли, кайф?» – он бы ответил: «Дурь глухая». Мнимая цель приближалась, срок самообольщения истекал, за ним стоящему настоящему пассажиру говорил, мол, отойдёт, но скоро будет, и через полчаса уже качался в поезде метро, уставившись в противоположное стекло вагона и воображая себя в тускло освещённом салоне летящего на восток самолёта, а взгляд свой – сфокусированным на стюардессе, любезно предлагающей ему напиток или карамель. Ну а представить – тут, грешным делом, воля наша – можно всё что угодно, вот он и представлял, будто родина его – край Исленьский – зверь этакий, распластавшийся поперёк страны, душой или позвоночником у него река Ислень, а сердце, разумеется, пуп ли – в Каменске. Лежит этот зверь на боку, будто нарочно от него отвернувшись, лежит, хвост откинув, а конец хвоста здесь, в Пулково, началом ориентира в аэрофлоте служит. Глупо, конечно, думает Иван, и честь для Исленьска не бог весть какая, если про хвост не забывать – где его начало, но внутренний цензор уж больно благодушен и редактор ленив да либерален, а пока сам с собой рассуждаешь, они и вовсе спят, а пока они спят, можно и сказать: потолкаешься в Пулково, послушаешь, пристроившись, чёкающих земляков, в лица их наглядишься и благо переживаешь после, будто родина тебя хвостом легонько коснулась, так что-то… вроде тургеневского дыма…
И трудно бывает нарушить раз заведённый порядок, установленный тобой или продиктованный когда-то обстоятельствами, если, конечно, это не тоталитарное принуждение: проснулся, например, встал, зубы щёткой поскрёб, чай выпил – и попробуй после этого, курильщик заядлый, папиросу не выкурить. Вот и сейчас, не нарушая уже привычной для него последовательности действий, Иван съел котлету, выпил кофе и подался вниз. Ещё спускаясь по лестнице и думая о ней как о предметном знаке, а заодно заботясь и о том, как время скоротать, услышал он, что объявили