Четыре месяца темноты. Павел Владимирович Волчик

      Поднялось две руки.

      – Что вам сказали нарисовать? – спросил Озеров, глядя на Водянкину, которая развалилась на стуле.

      – Осенние перемены в природе, – кисло ответила она.

      Люба знала, что Водянкина может просидеть весь урок глядя в одну точку, не достав даже ручки. Водянкину кто-то назвал однажды обрюзгшей старухой. Она нахамила обидчику, позвонила маме – бывшей учительнице, работавшей когда-то в этой школе. Мать примчалась с огненными глазами, и больше никто в классе не позволял себе повторить подобное.

      – Почему вы сидели без дела?

      – Я играл в «Варкрафт», – осклабился Тугин, довольный своей честностью, – дошел до шестого уровня.

      Кирилл вздохнул и посмотрел на девочек.

      – Как эти замечания касаются тебя с Ликой?

      Кулакова надула обиженно щеки и подняла вверх палец (ну точно Кролик из «Винни-Пуха»!):

      – Никак! Она, она… Мы думали отомстить за оскорбление нашего достоинства…

      – Что? Достоинства?

      Словно по замыслу театральной постановки в класс вошла Маргарита Генриховна. Это было так неожиданно, что Люба вздрогнула и чуть не подавилась слюной.

      – Ах, так вы здесь, Кирилл Петрович, а я вас ищу…

      Завуч огляделась, сложила пальцы в замок.

      – Все встали! – рявкнула она, не заметив двух уже стоящих девочек. – Итак, я хочу знать следующее: кто посмел во время моего урока испортить школьное имущество?

      Люба не любила, когда взрослые кричат. Стать Землеройкой… Спрятаться в нору…

      – Маргарита Генриховна, не надо, мы уже все… – начал учитель, но завуч, казалось, не слышала его.

      Она начала тыкать пальцем из стороны в сторону.

      – Ты – поправь рубашку. А на тебе, что на тебе за футболка? Тебе смешно? Смешно, я спрашиваю? Посмотрели на меня. На меня, а не на парту!

      Обычно Люба видела завуча в двух состояниях: сдержанного «педагога», говорящего прописные истины, которые порой с большим вниманием принимались детьми начальной школы, и нервной женщины преклонного возраста, превратившейся в фурию и нещадно режущей воздух ультразвуком.

      Любе было очень обидно, что на этот раз Маргарита Генриховна поддалась последнему состоянию и испортила расследование нового учителя.

      Как бы глубоко Землеройка ни забралась в нору, она слышала завуча. Маргарита Генриховна кричала что-то про звание гимназиста и лицо класса, про распущенность – и зачем-то про судьбу Родины. Она и не собиралась кричать. Просто желала детям блага. Хотела, чтобы они стали «успешными выпускниками»…

      Лицо Лики все еще казалось расстроенным, когда же Люба посмотрела на Кулакову, то ужаснулась: вся красная, та поджимала губы и поглядывала на подругу, едва сдерживаясь, чтобы не рассмеяться.

      «Ей совсем не страшно! Ей наплевать!»