Варкалось. Роман. Виктория Травская
это время Алексей смиренно стоял в дверях. Знал: ещё немного, и она сдастся – рухнет, обессиленная, на стул или кровать, заплачет, спрячет в руках это невыносимо отчуждённое лицо. Вот тогда-то он и покинет свой пост, опустится на пол перед её скорбной фигуркой, положит на колени цветы, прошепчет своё трогательное картавое «прости»…
Это чёртово «прости» действовало на неё как взорванная плотина. Рыдая, она выкрикивала свои жалобы и обвинения, не могла этого не делать – накопившаяся за высокой стеной терпения масса женского горя стремилась заполнить все низины и, прежде чем вернуться в привычное русло, смыть с берегов страх, стыд и боль. Понурив голову, Алексей сначала только смиренно молчал. Но едва рыдания затихали до всхлипов и руки опускались на колени, он, обцеловывая эти безвольные руки (запястье, каждый пальчик, ладонь и место пульса с голубеющими под кожей жилками), принимался шептать ласковые слова и, рано или поздно, произносил: «Но зачем ты…». Далее следовало, изрядно смягчённое и сдобренное изящными виньетками, оглашение Машиной вины. Как правило, это был какой-нибудь пустяк, который, по ему одному ведомым причинам, вывел мужа из себя. Пока ещё любила, она и сама пыталась его оправдать: времена пришли совсем уж постные, мир вокруг стремительно распадался – мир пускай нежирного, но гарантированного благополучия, казавшийся незыблемым, как материк. Зарплаты перестало хватать даже на самое необходимое, она стремительно сжималась, как шагреневая кожа, возвращался натуральный обмен, только теперь он назывался модным словом «бартер». Сидя дома с детьми, Маша понимала, как мало она может помочи мужу в его усилиях прокормить семью, и, как это часто бывает с женщинами, не могла не чувствовать себя обузой.
Ну и было ещё одно, в чём Маша не призналась бы и самой себе: она очень любила эти первые дни после примирения. Положа руку на сердце, только в эти дни она была исчерпывающе и безмятежно счастлива. Этот был своего рода медовый месяц, несравненно более упоительный, чем тот, первый, после свадьбы, когда оба ещё мучительно краснели от собственной наготы и неловкости. Но и помимо ласк, теперь довольно искушённых, жизнь в эти моменты превосходила даже наивные девичьи мечты: Алексей предупреждал её желания, с готовностью помогал по дому, нянчил сына, играл с дочкой, сыпал комплиментами по случаю и без. Маша внутренне затихала, боясь неосторожным словом или движением разрушить этот хрупкий лучезарный эдем – просто упивалась блаженством, думая только об одном: почему так не может быть всегда?
Но этому блаженству всегда наступал конец. Приходил он незаметно, без какого-то видимого перехода. Просто однажды она ловила себя на том, что голос мужа становится суше, а смиренные просьбы превращаются в приказы…
Положив трубку, Маша ещё долго сидела рядом с телефоном, глядя во двор на палисадник и соседский забор. Мимо окна прошаркала Фаддеевна, выглянула за ворота, постояла. Когда шла обратно, увидала Машу в окне, поднялась