У обелиска (сборник). Ник Перумов
совсем близко, Ваня увидел ноги в обоссаных штанах и лужу крови, натекшую в снег там, где фриц ткнулся лицом в сугроб.
Сломя голову Ванюшка бросился в хату. Влетел, забыв обтрусить снег с валенок. Рухнул на лавку у печи, стягивая с головы материн пуховый платок.
– Мама, я фрица убил, – выпалил он, прежде чем она успела хотя бы нахмурить брови.
Мать бросилась к нему, встряхнула за плечи.
– Где? – требовательно спросила она, и Ваня слабо махнул рукой, показывая в окно.
Она выскочила вон как была, в одной поддевке и чувяках, а Ваня медленно завалился набок. Его бросало то в жар, то в холод, а комната плавно кружилась перед глазами.
До самого Нового года он метался в горячечном бреду, повторяя: «Мама, мама, я убил фрица», – и мать плотнее прикрывала дверь в спаленку. Немцы то ли отступали, то ли стягивали части к Сталинграду. По дорогам шли нескончаемые колонны солдат, грохотали гусеницами танки. В первых числах января в хуторе расквартировались румыны. Мать перебралась в Ванину комнатушку, и они теснились на одной кровати, как будто Ванюшка снова был маленьким и боялся спать один.
Фриц и вправду умер, но только спустя три дня – от инсульта. Так сказал немецкий фельдшер. А тем вечером он сам поднялся на ноги, сломав обветшавший крест, и ушел, пошатываясь, прочь. «Не может быть!» – думал Ванюшка, лежа на постели и слушая, как красиво поют битком набившиеся в залу румыны. Он не знал, что случилось в тот вечер на кладбище, но твердо верил – это он, Ваня Кочетов, сын кладбищенского сторожа, убил фрица. Убил так же верно, как если бы выстрелил в него из отцовского нагана. Ваня места себе не находил, вновь и вновь вспоминая, как охнул и поднял руку к лицу фриц, но мать не хотела даже слышать об этом, а выйти на двор, поделиться с Мишкой, он пока не мог – не держали ноги. Зато в дверь часто заглядывал маленький, чернявый, похожий на цыгана румын Пеша. Он играл со скучающим Ваней в шашки и на ломаном русском языке рассказывал страшные румынские сказки. Мать поджимала губы, глядя на это вдруг зародившееся приятельство, но не говорила ни слова. Пеша будто не замечал материного молчаливого неодобрения, ходил за ней по пятам, помогая во дворе и на кухне.
На ноги Ваня поднялся только под Рождество. Робко выглянул за порог своей комнатки. На материной кровати всхрапывал румынский солдат, другой беспокойно ворочался на полатях. По всей зале были раскиданы чужие вещи, на столе – разложен походный несессер. Толстый румын в одних подштанниках стоял перед зеркалом и кисточкой мылил двойной подбородок. На кухне громыхала посудою мать – варила кутью на вечер. Ванюшка тихонько шмыгнул мимо, сунул ноги в валенки, подхватил полушубок и выскочил на крыльцо. Зажмурился от яркого, слепящего солнца.
– Ванья! – крикнули от сарая.
Хекнув, Пеша вогнал топор в колоду и принялся подбирать наколотые дрова.