Лисиный перстенек. Маргарита Латышкевич
пасущихся коз, спрятавшись подальше от неприязненных, насмешливых глаз да любопытных ушей. Только с дудочкой выходило не очень – врать получалось куда легче.
Как бы там ни было, Гальяш дал себе слово с лисой разобраться. И пусть во всей округе – от Радастова до самой Слободы – никто не дал бы за его слово и медного гроша, рассчитаться с рыжей злодейкой Гальяш намеревался вполне серьезно: «Матушке на шапку!»
Сначала наладился, как прежде, смастерить ловчую петлю, но лисица попалась слишком умная, поэтому ловушку надо было устроить похитрее. Гальяш думал добрых полдня, перебирая старые отцовские приспособы в темной кладовой. И додумался-таки.
Вытащил рыболовную сеть, с которой когда-то с отцом ходили на голавлей и красноперок, прикрепил над лисиной тропой к птичнику. Пустил тонкую веревку от сети, с увесистыми железными грузиками, через овраг и густые заросли боярышника, где надумал скрыться сам. И как только вершины ближней дубравы окрасились багровым закатом, Гальяш, прихватив старую отцовскую свитку[1] и дубинку, засел в своем укрытии.
Тонкие серые трясогузки, завидев человека, разлетелись с криками. Но после – ведь человек сидел тихо и почти не шевелился – вернулись. Потряхивали длинными хвостиками, оставляли клинопись мелких следов у светлого ручья. Боярышник опустил ветви до самой земли, и из-за темных зубчатых листьев Гальяш, притаившись, видел то стайку желтогрудых синиц, то лоснящуюся спину ужа. Мелькнула, беззвучно скользя меж подкрашенных багрянцем теней, пугливая пятнистая косуля, осторожно спустилась к водопою.
Солнце садилось медленно, понемногу остывал небесный очаг. Ветер становился сильнее, нес холод и сырость. Августовская ночь обещала быть прохладной, и Гальяш кутался в родительскую свитку. Пахло прелым деревом, сырой землей и травой, и от этих густых запахов тяжелела голова. От отцовской свитки веяло чем-то полузабытым, полустертым – табаком, рекой. Примерно так пахло от отца, когда возвращался домой с уловом, и на рукавах этой самой свитки иногда поблескивали серебром налипшие чешуйки. Теплая тяжелая рука ложилась на Гальяшеву светлую голову, ласково трепала по волосам: «В следующий раз вдвоем пойдем, правда, Гальяшик?»
Голос вроде бы прозвучал рядом, и все было хорошо, и мать тогда еще совсем не плакала, и люди не тыкали пальцами, не разевали рты, высмеивая. Гальяш по-детски беспомощно потянулся мыслями к тому, былому и минувшему, полузабытому и невозвратному, и сам не заметил, как уснул, свернувшись в густой траве под пропахшей рекою свиткой. Снилось все то же: ладонь на голове, и голос, и чешуйки на рукаве, – будто застыло одно счастливое мгновение, будто и не было ничего ни до, ни после.
А проснулся в один момент, резко, будто с неизмеримой высоты ударился о землю. Вздрогнул, открыл глаза, чувствуя, как ломит все тело, как дрожь пробегает по коже от ночной сырости, как онемела правая рука. И в глазах почему-то слезы стоят.
Гальяш шевельнулся было, чувствуя,
С в и́ т к а – разновидность кафтана, часть традиционного наряда белорусов (