Темные аллеи. Окаянные дни. Повести и рассказы. Иван Бунин
в виду, – жениться с умом надо. Их, детей-то, с капиталом хорошо водить.
Дениска захохотал.
– Чего гогочешь-то?
– Да как же! Водить? Вроде кур али свиней.
– Не меньше кур и свиней есть просят.
– А на ком? – с печальной усмешкой спросил Дениска.
– Да на ком? Да… на ком хочешь.
– Это на Молодой, что ли?
Тихон Ильич густо покраснел.
– Дурак! А Молодая чем плоха? Баба смирная, работящая…
Дениска помолчал, ковыряя ногтем жестяную шляпку на чемодане. Потом прикинулся дураком.
– Их, – молодых-то, – много, – сказал он протяжно. – Не знаю, про какую вы балакаете… Про энту, что ль, с какой вы жили?
Но Тихон Ильич уже оправился.
– Жил я ай нет, – это не твоего, свинья, ума дело, – ответил он и так быстро и внушительно, что Дениска покорно пробормотал:
– Да мне одна честь… Я ведь это так… К слову…
– Ну, значит, и не бреши попусту. Людьми сделаю. Понял? Приданого дам… Понял?
Дениска задумался.
– Вот съезжу в Тулу… – начал он.
– Нашел петух земчужное зерно! На кой ляд тебе Тула-то?
– Дюже дома оголодал…
Тихон Ильич распахнул чуйку, сунул руку в карман поддевки, – решил было дать Дениске двугривенный. Но спохватился, – глупо деньги швырять, да еще и зазнается этот толкач, подкупают, мол, – и сделал вид, что ищет что-то.
– Эх, папиросы забыл! Дай-ка свернуть.
Дениска подал ему кисет. Над крыльцом уже зажгли фонарь, и при его тусклом свете Тихон Ильич вслух прочел крупно вышитое белыми нитками на кисете:
«Каво люблю таму дарю люблю сердечна дарю кисет на вечно».
– Ловко, – сказал он, прочитав.
Дениска застенчиво потупился.
– Значит, уж есть краля-то?
– Мало ль их, сук, шатается! – ответил Дениска беспечно. – А жениться я не отказываюсь. Ворочусь к Мясоеду, и Господи благослови…
Из-за палисадника загремела и с грохотом подкатила к крыльцу телега, вся закиданная грязью, с мужиком на грядке и ульяновским дьяконом Говоровым посредине, в соломе.
– Ушел? – тревожно крикнул дьякон, выкидывая из соломы ногу в новой калоше.
Каждый волос его красно-рыжей лохматой головы буйно вился, шапка съехала на затылок, лицо разорделось от ветра и волнения.
– Поезд-то? – спросил Тихон Ильич. – Нет-с, еще и не выходил-с.
– Ага! Ну, слава богу! – радостно воскликнул дьякон и все-таки, выскочив из телеги, стремглав кинулся к дверям.
– Ну, стало быть, так, – сказал Тихон Ильич. – Стало быть – до Мясоеда.
В вокзале пахло мокрыми полушубками, самоваром, махоркой, керосином. Накурено было так, что точило горло, еле светили лампы в дыму, в полумраке, сырости и холоде. Визжали и хлопали двери, толпились и галдели мужики с кнутами в руках – извозчики из Ульяновки, дожидавшиеся седока иногда по целой неделе. Среди них, подняв брови, ходил еврей-хлеботорговец, в котелке, в пальто с капюшоном. Возле кассы мужики тащили на весы чьи-то господские чемоданы и корзины, обшитые клеенкой,