Черный монах. Из серии «Провинциальные рассказы». Valera Bober

      Владислав Волосенко в судороге проснулся, не понимая, где он находится. Ему показалось, что он умирает. Страх сковал железным обручем голову, готовя к худшему, и холодом забрался под самое сердце, ухал там колоколом, пока не стало ясно, что это не смерть, а только предсмертие. Одеревенел нос. Владислав отчаянно, в страшном молчании, заломил себе руки. Крестом на полу лежала тень от оконной рамы, и свет от луны лился такой ясный и спокойный, как и была вся ночь, такая же морозная и тихая. Понемногу он успокаивался. Отпускало. Как хорошо впасть в спокойствие, которого ищешь. Устал я, – мотался мыслями Владислав, – как можно это выносить годами? Устал я. Вот только что летал птицей, и вдруг сорвало головой в пропасть. Но как же хорошо там, наверху. Как красиво. По рукам бежали мурашки. Где я, и что я? Почему я воспринимаю все сумрачно, вроде разум мой находится в извечной темноте. Я все ползу, ползу по какому то глиностному дну, стараясь оттянуть время, будто у меня вечность впереди. И все боюсь поднять голову. Все пишу черновик какой то. Ему вдруг вспомнилось, как будучи еще студентом художественного института, где первые курсы воображали себя революционным поколением, он как то прочитал у Чехова рассказ о Черном Монахе, который поразил его глубиной мысли. Он тогда нашел в нем собственное состояние. Вот ведь как может жить человек. Всю жизнь может жить со своим страхом, скрывая это от окружающих и даже от родных своих, от которых то и скрыть ничего не получится. Все может обойти человек, а вот страх не обойдет. Так устроено, что Черный Монах будет сидеть под сердцем, и выйдет в самое неподходящее время. Только ночь остается человеку для спокойствия, где он впадает в беспамятство, а днем дрожит его душонка, как букашка божия, которая только тем и занята, как увернуться от воробья, что ее исклюет. И так изо дня в день. Из года в год. Вот куда уходят силы. В другую жизнь уходят. Только боженька и властен лишать человека такого страха. Больше никто. Боженька, он смотрит на нас. Ежечасно, ежесекундно, питаясь нами, нашими мыслями, делами, – Владислав нервно вскинулся, – вот я вспылил, и этим отдал должное ему. Часть себя отдал. Владислав смотрел в потолок, где плавали тени. Ему теперь было спокойно. Главное чтобы руки не немели, – думал он, – это главное. Круглая луна висела в окне. Как же она манит к себе. Как зовет. Там ли счастье? Там ли спокойствие? Может и там. Вот здесь точно одна мерзость и возня мышиная. А как посмотришь вверх, и вот удовольствие. Все там. Электричество пульсировало в его глазах, вспыхивая мелкой мошкой, то расходясь большущими кругами, накрывая всего его с головой. Он смотрел в этот источник огня спокойно, понимая что он в голове его сидит, а не в глазах, – то боги со мной разговаривают, – прошептал он, облизывая потрескавшие губы, – значит страшного не хотят мне. Он быстро перекрестился. Где то далеко играла музыка, которую все время сносил ветер, и она то пропадала, то возвращалась, но это не мешало ему. Он знал, что все это в голове. Одна падаль вокруг человека, – думал Владислав, – да так много, что и питаться ею приходиться. Вот что уживается в человеке. Так и боги наши, нами питаются, как падалью. По пальцам побежала горячая кровь. Только сейчас он почувствовал, как схватило клещами затылок. Внутри горело. Хотелось пить. Вот вчера опять приезжал модный живописец Бельский со своей заграницы. Как всегда с идеями. Много водки было, а потом банку желтой краски из мастерской пропили. Теперь солнце рисовать нечем, – его уже душили другие мысли, – зачем солнце, – с трудом думал он. И снова о другом стал думать, – вот Бельский кидается словами обидными, что хорошо быть молодым и талантливым, а сам черт в табакерке. Слащавый какой то, странный. Они когда то учились в одном институте, вместе болели художеством. А теперь что? Все бесполезно, время ушло, и кто в том виноват? Владислава душили слезы, – нельзя хоронить свой дар. Он свыше дан на временное пользование. Подарок это царский. Грех это. Талант твой тебе не принадлежит, и не тебе им распоряжаться, – вскинулся он злобно, – ведь спросят потом, обязательно спросят, что дали тебе такое счастье в пользование, а ты гноем просочился как в дырку, мразь человеческая. Истоптал копытами своими погаными золото. Боится он, как и все. Только вид на себя напускает, – сказал голос, – ты иди напейся воды. Владислав вышел на кухню, и стал жадно пить прямо из крана. Руки противно немели. Он старался не смотреть в сторону, где сидел Черный Монах. И может он и не монах никакой, может он ангел. Вон как в душу вкрадывается. Ласково и настойчиво. Истинно ангел. А глаза как у змеи. И кожа змеиная, переливается вся. И руки как у демона. Истинно ангельская душа. Эх, – Владислав рубанул рукой воздух, задыхаясь от духоты, понимая это все своим внутренним нервом, но собрать в слова никак не мог, и от этого еще больше путался головой. Наконец рванул форточку на себя, жадно хватая ртом мороз, и с облегчением чувствуя, как выходит из него эта философия. Гноем выходит. Легкие обожгло. Мороз трещал, превращая воздух в ледяную пыль, и от этого ночной двор серебрился инеем. Все поплыло в слезах перед Владиславом, вспыхивая