Преобразователь. Ольга Голосова

      Квартира Анны ничуть не изменилась, как и сама Анна. Под тихий скулеж жертвы межконфессионального конфликта, которую, кстати, звали не Федором, а Петром, я настырно звонил в дверь минуты три, пока не услышал лязг и скрип отпираемой двери.

      – Ты? – в ее голосе не было ни особого удивления, ни особой радости. Только усталость. – Проходи, – но, заметив за моей широкоплечей фигурой чудо в подряснике, она на секунду потеряла дар речи. Однако оперативненько взяла себя в руки и, не скрывая изумления, поинтересовалась:

      – А это еще кто?

      – Мой друг, Д^′Эрбле ²¹. Готовится стать аббатом.

      Петр запунцовел, а Анна, скептически хмыкнув, оглядела его округлую фигуру, отчего синюшно-багровая физиономия моего свежеобретенного друга приняла апоплексический оттенок.

      – Берегись инсульта, – я пнул юношу, и он, переступив через порог, застенчиво огляделся.

      На этот раз Анна была облачена в длинное синее платье-рубаху с вышивкой вокруг выреза и по краям широких рукавов. Эта тряпка необычайно шла ей, подчеркивая восточную красоту.

      Звякнув браслетами, она запустила пальцы с длинными ногтями себе в шевелюру и яростно почесала голову.

      – Нашлялся? – спросила она, моментально напомнив сварливую жену из сказок «Тысячи и одной ночи». – А другу кто рожу набил? Тоже ты? А то в прошлый раз тут полотенчико…

      – Нет, злые черкесы, – перебил ее я. – Или кабардино-балкарцы. А может, даже и «друг степей калмык». Короче, басурмане. Кофе дашь? И ему компресс на морду?

      – И коньяку, и какаву с чаем. И на морду примочку.

      Она зевнула как кошка и тряхнула волосами.

      – Проходите уж, чего торчать как гвоздь из ж…?

      Я переобулся в тапочки и пошел на кухню. Семинарист Петр снял стоптанные черные ботиночки и прямо в носках нерешительно двинулся следом, явно не зная, куда себя деть.

      – А ты – в ванну, – она подхватила Петюню за рукав и потащила в направлении санузла. Издалека я услышал его жалобные стенания и выкинул их обоих из головы.

      Кухня Анны разительно отличалась от Машиной и размерами, и вещами, и запахами. Но было между ними и что-то неуловимо общее: приюты одиноких женщин столь же похожи друг на друга, сколь и обители одиноких холостяков.

      – Выбросила бы ты эту дрянь! – преувеличенно громко сказал я и с ненавистью оглядел потертую клеенку на столе.

      – Тебя не спросила. Тоже мне, эстет из Бобруйска, – послышалось из-за моей спины. Оказывается, Анна уже успела умыть жертву, и теперь капала из темной бутылочки на кусок марлички неприятную жижицу.

      – На, приложи к морде, – она сунула фигуранту компресс, и тот, кротко кивнув, осторожно прижал его к лицу.

      – Ой, щиплет, – прошептал он, робея Анны.

      – Чем больше слез – тем больше облегченья, в слезах и заключается леченье, – процитировал я советского классика.

      Анна посмотрела на меня, как на душевнобольного, а потом схватила за руку и прошипела в ухо:

      – Где