Происки любви. Владимир Алеников

      Насиловали её вшестером. При этом особо не суетились, действовали молчаливо, деловито, как будто выполняли привычную, положенную кем-то свыше дневную норму.

      Она давно перестала биться, кричать. Уже на втором насильнике вдруг сникла, обмякла и воспринимала теперь всё сквозь какой-то голубоватый туман, как бы издали, будто это и не с нею происходило. Тем временем двое по-прежнему крепко держали её за руки, двое других уцепились за ноги, а один, вихрастый, расставив кривоватые ноги, стоял на стрёме, не столько, впрочем, глядя по сторонам, сколько со щербатой ухмылкой наблюдая за своим ёрзающим на ней товарищем.

      Эта одобрительная ухмылка, хотя вроде бы и была значительно дальше от неё, чем периодически надвигающееся сейчас широкое усатое лицо, тем не менее отчего-то все равно беспрестанно маячила у неё перед глазами, вызывая сквозь пронизывающую её боль, стыд и отчаяние, ещё какое-то постоянное дополнительное беспокойство.

      Усатый задышал чаще, заёрзал энергичней, глухо застонал и замер, тяжело навалившись на неё всем телом.

      Ей не хватало воздуха, она поперхнулась, закашлялась, усатый приподнялся, посмотрел на неё узкими недобрыми глазами, неспешно встал, застегнул брюки, что-то невнятное заметив при этом своим. Вихрастый ухмыльнулся еще шире, ответил что-то, вызвавшее общее оживление, она опять не узнала что именно.

      Вообще-то она понимала по-казахски, говорить – не говорила, но понимала хорошо, всё ж таки выросла здесь, но сейчас долетавшие до неё сквозь голубое марево слова были совершенно чужими, бессмысленными и, никак не доходя до её сознания, просто повисали в воздухе странными шаркающими звуками.

      Собственно, ничего удивительного в этом внезапном исчезновении смысла не было, всё вокруг менялось, искажалось и теряло привычное своё содержание в последние месяцы. Да и сам Джамбул, вернувший после перестройки и распада Союза историческое своё название Тараз, такой хорошо знакомый ей и родной городок, в котором она почти безвыездно провела свои шестнадцать лет, с каждым днём теперь всё более повергал её в недоумение, всё сильнее чуждался её, поворачиваясь к ней откровенно враждебной, ранее совершенно незнакомой ей стороной.

      Сначала, якобы за пьянку на рабочем месте, а на поверку за просто символическое, по капельке, возлияние в честь дня рождения был изгнан с работы отец, врач городской поликлиники, после чего он и в самом деле запил по-чёрному и вскоре умер, не дожив до пятидесяти. Затем вынуждена была оставить работу мать, почти двадцать пять лет преподававшая русский язык и литературу в джамбульской средней школе № 9. Искренне влюбленная в русскую классику, она всё же не могла больше позволить себе роскошь получать ставшую совершенно нищенской учительскую зарплату, так как, кроме дочери, нужно было ещё растить её маленького братишку и тянуть их старенькую бабушку, пенсии которой хватало максимум на неделю, да и то при строжайшей экономии.

      Теперь мать с утра до ночи пекла пирожки, продавая их вокзальному ресторану, и это давало хоть какую-то возможность семье сводить концы с концами. Еще совсем недавно столь радужно вырисовывавшаяся, казавшаяся столь близкой красочная картина блестящего будущего, то бишь триумфального поступления в престижный алма-атинский, а то и московский вуз, внезапно померкла, скукожилась, отдалилась и превратилась во что-то невнятное, непостижимо далёкое и недоступное.

      Шедшая на золотую медаль круглая отличница, она должна была срочно перейти в заочную школу и пойти работать официанткой всё в тот же привокзальный ресторан, где за три истекшие недели успела насмотреться всего – от торговли краденым и наркотой до самого настоящего убийства.

      Там же, в злополучном этом ресторане, где она с двумя подружками устроила праздничный ужин, и возникла давеча шальная идея у подгулявших молодых, сидевших по соседству казахов выследить эту голубоглазую тоненькую девушку и справедливо наказать за чрезмерную гордость и недоступность.