Константин Циолковский. Будущее земли и человечества. Группа авторов
этими словами он поднял первую попавшуюся гирю, оказавшуюся 12-ти фунтовиком, и привесил ее к динамометру (силомеру).
– Смотри! – продолжал он, взглянув на показание весов. – Двенадцатифунтовая гиря оказывается в два фунта. Значит, тяжесть ослабла в шесть раз.
Подумав, он прибавил:
– Точно такое же тяготение существует и на поверхности Луны, что там происходит от малого ее объема и малой плотности ее вещества.
– Уж не на Луне ли мы? – захохотал я.
– Если и на Луне, – смеялся физик, впадая в шутливый тон, – то беда в этом не велика, так как такое чудо, раз оно возможно, может повториться в обратном порядке, то есть мы опять возвратимся восвояси.
– Постой: довольно каламбурить… А что, если взвесить какой-нибудь предмет на обыкновенных рычажных весах! Заметно ли будет уменьшение тяжести?
– Нет, потому что взвешиваемый предмет уменьшается в весе во столько же раз, во сколько и гиря, положенная на другую чашку весов; так что равновесие не нарушается, несмотря на изменение тяжести.
– Да, понимаю!
Тем не менее я все-таки пробую сломать палку – в чаянии обнаружить прибавление силы, что мне, впрочем, не удается, хотя палка не толста и вчера еще хрустела у меня в руках.
– Этакий упрямец! Брось! – сказал мой друг-физик. – Подумай лучше о том, что теперь, вероятно, весь мир взволнован переменами…
– Ты прав, – ответил я, бросая палку, – я все забыл; забыл про существование человечества, с которым и мне, так же как и тебе, страстно хочется поделиться мыслями…
– Что-то стало с нашими друзьями?.. Не было ли и других переворотов?
Я открыл уже рот и отдернул занавеску (они все были опущены на ночь от лунного света, мешавшего нам спать), чтобы перемолвиться с соседом, но сейчас же поспешно отскочил. О ужас! Небо было чернее самых черных чернил!
Где же город? Где люди?
Это какая-то дикая, невообразимая, ярко освещенная солнцем местность!
Не перенеслись ли мы в самом деле на какую-нибудь пустынную планету?
Все это я только подумал – сказать же ничего не мог и только бессвязно мычал.
Приятель бросился было ко мне, предполагая, что мне дурно, но я указал ему на окно, и он сунулся туда и также онемел.
Если мы не упали в обморок, то единственно благодаря малой тяжести, препятствовавшей излишнему приливу крови к сердцу.
Мы оглянулись.
Окна были по-прежнему занавешены; того, что нас поражало, не было перед глазами; обыкновенный же вид комнаты и находившихся в ней хорошо знакомых предметов еще более нас успокоил.
Прижавшись с некоторой еще робостью друг к другу, мы сначала приподняли только край занавески, потом приподняли их все и, наконец, решились выйти из дому для наблюдения траурного неба и окрестностей.
Несмотря на то, что мысли наши поглощены были предстоящей прогулкой, мы еще кое-что замечали. Так, когда мы шли по обширным и высоким комнатам, нам приходилось