Врата Афин. Конн Иггульден
вещи нельзя доверять рабам, какими бы опытными они ни были. За клинком – с тех пор, как Ксантипп в последний раз обнажал его от имени города, – ухаживали хорошо. Он тоже блестел оливковым маслом, и черных пятен ржавчины на нем не появилось. С ремнем на поясе и ножнами, добавившими веса доспехам, Ксантипп уже чувствовал себя изрядно потяжелевшим.
Из полутемной аркады в залитую солнечным светом комнату вышла Агариста.
Хрупкая, она принесла его щит, самую тяжелую – и самую важную – часть снаряжения. Бронзовый круг был покрыт белой тканью, но Ксантипп подумал, что знает, что же там изображено.
– Оставьте нас, – тихо сказала она.
Приученные исполнять ее волю, рабы растворились в окружающем мраке. Это был ее дом, а до нее – дом ее отца. Там, где сейчас стоял Ксантипп, стоял когда-то ее дядя Клисфен, человек, переустроивший афинскую демократию и выбравший названия десяти племен. Агариста принадлежала к знаменитой династии, и это временами тяготило Ксантиппа. Она полюбила его тогда, в пору незапятнанной юности и зеленой весны своей жизни. Они поженились, когда ей было шестнадцать, а ему тридцать и он только вставал на политическую стезю. Прошло восемь лет, и если он поднялся, то отчасти благодаря поддержке ее семьи. Но она пришла к взрослому мужчине в момент своего первого расцвета и потому все еще боялась его неодобрения. Он знал, что одно сердитое слово может вызвать слезы у нее на глазах, и это читалось в каждой черточке ее лица. Испуганная, опасаясь, что Ксантиппу не понравится то, что она сделала, Агариста робко приблизилась к нему.
– Что ж, покажи. – Все еще держа копье в правой руке, он вытянул, растопырив пальцы, левую.
Молча, закусив нижнюю губу, она сняла ткань и отпустила, позволив ей слететь на плитки пола.
Когда Ксантипп только услышал, что жена перекрасила его щит, он ожидал чего-то с изображением льва. Это видение мучило Агаристу годами, приходя, уходя и возвращаясь, нарушая сон. Она рассказывала о нем много раз, и Ксантипп знал все подробности. Другое дело, что ничего пророческого он в этом не усматривал. Потакая Агаристе ради сохранения мира в семье, Ксантипп думал, что боги не доверили бы его глупой молодой жене истинное видение. Скорее всего, оно было порождением ее беспокойства за него или за детей. Тем не менее он ощутил укол страха при мысли об утрате прежнего, привычного изображения на щите – глаза, неизменно взиравшего на каждого врага, с которым он сталкивался.
И вот теперь глаз исчез, и это воспринималось так, словно она его ослепила.
– Очень хорошо.
– Тебе нравится? Правда? – спросила жена, заглядывая ему в лицо. – Нет. Тебе не нравится.
– Это прекрасно, – ответил он, ничуть не кривя душой.
Художник показал себя с наилучшей стороны. Из центра щита с ревом – голова, зубы и ярость – рвался лев. Образ был прекрасный, хотя Ксантипп все равно предпочел бы, чтобы за ним приглядывал тот старый немигающий глаз.
– В том видении, где я родила льва, – заговорила Агариста, решив заполнить