Преступление и наказание. Федор Достоевский
что жития св. Феодоры, св. Марии Египетской, Таисии и преподобной Аглаиды были бы в ее руках гораздо чаще Евангелия. Видно из этого, что г. Достоевский в то время, когда писал “Преступление и наказание”, очень мало о настоящем (то есть о церковном) христианстве думал»[19].
Финал романа – воскресение Раскольникова – вызывал, вызывает и, наверное, будет вызывать споры. Один из первых откликов на роман – статья Н.Д. Ахшарумова (Всемирный труд, 1867, № 3); о Соне здесь говорится так: «Лицо это глубоко идеальное, и задача его была неимоверно трудна; поэтому, может быть, исполнение ее и кажется нам слабо. Задумана она хорошо, но ей тела недостает <…>». Раскольников, конечно, «не мог так скоро понять, до какой неизмеримой степени эта женщина выше его во всем остальном. <…> Всё это, однако, в романе выходит вяло и бледно не столько в сравнении с энергическим колоритом других мест рассказа, сколько само по себе. Идеал не вошел в плоть и кровь, а так и остался для нас в далеком тумане»[20]. Даже Н.Н. Страхов, высоко оценивший роман, писал о финале (Отечественные записки, 1867, № 3, 4): «Мы не говорим о том воскресении, которое описано в эпилоге. Оно рассказано в слишком общих чертах, и сам автор говорит, что оно относится не к этой истории, а к новой, к истории обновления и перерождения человека. <…> Тут заключается и недостаток и вместе достоинство романа г. Достоевского. Он задался так широко, его Раскольников так ожесточен в своей отвлеченности, что обновление этой падшей души не могло совершиться легко и представило бы нам, вероятно, возникновение душевной красоты и гармонии очень высокого строя»[21].
А.Л. Волынский посвятил ПН два очерка: «В купе» и «Раскольников». Оба построены как диалоги, но авторская позиция, как мне кажется, проявляется в словах одного из спорящих: «Д. показывает нам в этом человеке не смену одних теорий другими, а откровение совести в том движении, широком и звучном, которое называется покаянием»[22].
Иной взгляд у В.В. Вересаева: «Перечитываешь “Преступление и наказание” – и недоумеваешь: как могли раньше, читая одно, понимать совсем другое, как могли видеть в романе истасканную “идею”, что преступление будит в человеке совесть и в муках совести несет преступнику высшее наказание»[23].
В советское время признавать религиозное воскрешение героя было трудно – и авторы по-разному выражали сомнение в убедительности финала. Я.О. Зунделович останавливается на знаменитой фразе: «Вместо диалектики наступила жизнь, и в сознании должно было выработаться что-то совершенно другое», – и комментирует ее: «Здесь утверждается не только и не столько целительная сила религии, сколько чудодейственная мощь чувства <…> художественные средства воздействия на читателя в этом направлении оказались в романе не очень мощными, почему автор и решил сделать “новую историю, историю постепенного обновления человека” темой нового рассказа»[24].
Шкловский
Цит. по сб. Критика 60-х годов XIX века (Библиотека русской критики). М., 2003. С. 370.
Там же. С. 406–407. С сожалением должен напомнить, что в отличие от «Отцов и детей», «Грозы», «Обломова» и «Войны и мира» «Преступление и наказание» не имеет сборника прижизненной критики – книги, я уверен, необходимой не только для школы.