Замыслил я побег. Юрий Поляков
многоопытного лобызателя. От поцелуя осталось странное послевкусие – смесь сигаретной горечи и сладости мятных леденцов.
– Ой, да ты совсем не умеешь! – захихикала Оксана.
– Ну почему же! Просто здесь темно и люди…
– Ладно, не бойся, я тебя научу. Но о другом даже не мечтай! Понял?
– Понял, – грустно кивнул в темноте Олег, хотя еще полчаса назад он не мечтал даже о поцелуе.
С этого дня Башмаков уже почти не открывал учебников (что привело к позорному провалу на первом же экзамене), а если и открывал, то книжная мудрость проплывала мимо, как серый сигаретный дым, в котором угадывались лучисто-шальные Оксанины глаза. Натомившись и натосковавшись за целый день ожидания до ломоты в теле, Башмаков мчался на Красную Пресню, покупал эскимо и ждал возле проходной «Трехгорки». В нескончаемом потоке ткачих он выискивал глазами Оксану и когда наконец находил, то испытывал совершенно несказанное чувство. Ближе всего, но тем не менее плоско и приблизительно это чувство обозначается замызганным словом «счастье».
– Мороженое купил? – спрашивала Оксана.
Он молча вынимал из-за спины эскимо.
– Устала как собака, – доверительно сообщала она и слизывала сразу полмороженого. – Куда пойдем?
– Может, в Сокольники? – предлагал Башмаков, сладко мертвея от предчувствия долгих поцелуев в пустых аллеях.
– Нет, сначала надо где-нибудь глаза пронести!
«Пронести глаза» означало пошляться по магазинам – ГУМу, ЦУМу или калининским стекляшкам, поглазеть на товары, которых тогда, кстати, было еще довольно много, прицениться и, конечно, ничего не купить. Башмакову родители выдавали на все про все полтинник в день, а Оксана ползарплаты отправляла матери и младшим братьям в Тулу или сама ехала туда с сумками, набитыми мясом, колбасой, фруктами и сладостями. Оксанин отец пять лет назад завербовался на Север – подзаработать, и его буквально через месяц зарезал в драке расконвоированный зек.
– Ты смотри, цигейковая шуба, – говорила она, щупая мех, – полторы тыщи стоит! И ведь кто-то же покупает!
Потом они ехали в Сокольники, или шли в кино, или блуждали по Москве, забредали в глухие подъезды и, прислушиваясь к дверным хлопкам, целовались. Башмаков быстро освоился с новым делом и даже достиг под руководством Оксаны известной изощренности, что впоследствии отмечали и Катя, и Нина Андреевна, и Ве-та. Иногда она позволяла ему поцеловать свои остренькие, точно звериные мордочки, грудки, а порой – очень редко – допускала даже к влажной и горячей девичьей тайне. При этом она дышала шумно и обреченно, но вдруг перехватывала его руку.
– Ага, разбежался! Хорошенького понемножку, а то мужу ничего не останется!
– А ты выходи за меня! – шутил Башмаков срывающимся голосом.
– Ты еще маленький, – смеялась она и словно невзначай задевала рукой башмаковские брюки как раз в том самом месте, где теснилась его невостребованная готовность.
Потом он провожал ее до общежития, дожидался, пока злая спросонья