Адам вспоминает. Марта Шарлай

      И льётся её голос, голос Ханны, и он не в силах пойти на кухню, и стоять истуканом – мука. Вот сейчас он хотел бы плакать навзрыд, да никогда этого не мог: взрыд останется для самого страшного, и он только смутно догадывается, что это будет за миг. Правда, он боится: а что, если и тогда не выйдет?.. Рыдание, говорят, облегчает душевную боль…

      И слёзы покатились по её щекам из закрытых глаз. Будто пробились на поверхность подземные воды.

      «Ну что ты, Хануля, чего расстроилась?» «Помираю я, бес», – говорит она и машет рукой, будто согласна, будто не собирается протестовать. Но он-то не согласен. «Рано, поживи ещё». «Тебе бы только мучить меня», – устало говорит и откидывает голову на подушку. Он не находит что ответить, идёт на кухню – там он знает своё дело: режь хлеб, намазывай маслом, переливай, остужая, чай из кружки в кружку.

      Завтрак проходит мирно – она не опрокинула чай, вполне сноровисто съела свой бутерброд. Потом говорит вдруг, вытирая ладонью немного влажный подбородок: «Я на улицу хочу. Свет белый видеть хочу. Хватит меня в склепе держать. Я знаю, ты прячешь от меня что-то. Боишься – украду. И украду». Она говорит это грустно, спокойно, без обыкновенной раздражительности.

      Сердце его замедляется. Надо выпить лекарство. «Подожди, Ханна, я сейчас». Она надувает губы – думает, он не хочет выполнять её просьбу. Лекарства здесь, в тумбочке. Только бы дотянуться. Дотягивается. Вот и хорошо, вот и хорошо. Ложится на кровать, на свою половину. На их общую большую кровать, вросшую в этот дом, в этот пол. Они в этой кровати спят больше полувека, ночь за ночью. А сейчас Ханна и дни напролёт в кровати. Это теперь весь её мир. Кровать, телевизор и окно – сколько хватит обзора. Не больно-то много она там видит. Разве пару соседских окон да верхушки лип. Летом он распахивает окно, и сладкий запах влетает к ним в дом, и кружится голова, и Ханна говорит: «Пахнет макушкой ребёнка». Она уверяла, что головка их маленькой дочери пахнет в точности как липа. Неужели сейчас конец? И даже дочери не сказать – телефон слишком далеко. Нельзя. Нужно дождаться лета. Данута сказала – решено, этим летом их увезёт. Он всё возражал: тут всё – огород, и квартира, в которой они с Ханной столько лет… И вообще, там чужбина. И язык чужой, и люди другие… Но теперь нет, он не отказывается. Теперь он боится – как внезапно достанет его смерть, налетит, сцапает… Что будет с Ханной?

      «Эй, бес! Ты что, спишь?» Она смотрит на него глазами, полными слёз, он не видит, но чувствует. «Нет, Ханя», – хотел бы он сказать, но язык не слушается. Тогда он качает головой. А потом чувствует, как она проводит рукой – дотянулась – по его лбу, глазам, щеке. «Не надо, – говорит. – Не надо. Побудь ещё со мной. Все умерли. Я одна. Не оставляй, бес. Говори…» И вдруг: «У меня есть муж. Адам. Адамек. Он есть, точно тебе говорю. Я скучаю о нём. Слышишь, бес?» И она плачет. И сердце останавливается. Он не чует ударов. Пошевелиться не может. Не своими губами – свои никогда не знали этих слов – он произносит: «Отче наш, иже еси на небесех…»