Солженицын. Прощание с мифом. Александр Островский
для его детских настроений была характерна обычная «народная набожность». «Я подчеркиваю, – пишет он, – в моем детстве моя вера была именно в той форме, как верит простой народ» (44).
Отмечая, что он воспринял православие «в самой простонародной форме», Александр Исаевич свидетельствует: «Эта народная набожность подвергалась резкому преследованию в советской школе, подавлялась. Мне очень трудно было устаивать против этого давления» (45). И далее: «В юности я испытал большие преследования в связи с верой в Бога. Когда мама вела меня в церковь, школьники, которых направляли комсомольцы, следили за нами, а потом устраивали собрания – судилища, меня судили за это» (46).
«В девять лет (1927–1928 гг. – А.О.), – вспоминает А. И. Солженицын, – я шагал в школу, уже зная, что там всегда меня могут ждать допросы и притеснения. И в десять лет (1928–1929 гг. – А.О.), при гоготе, пионеры срывали с моей шеи крестик. И в одиннадцать лет (1929–1930 гг. – А.О.), и в двенадцать (1930–1931 гг. – А.О.) меня истязали на собраниях, почему я не поступаю в пионеры. И чекисты на моих глазах уводили дедушку (Щербака) на смерть из нашей перекошенной щелястой хибарки в девять квадратных метров» (47).
Из последней фразы явствует, что с детских лет Саня Солженицын стал ощущать разлад с действительностью не только в вопросе веры. От взрослых он мог знать, что до революции оба его дедушки были богатыми людьми. Во всяком случае, на его глазах в 1924 г. советская власть конфисковала их дом в Кисловодске. «В шесть лет, – пишет он, – я уже твердо знал, что и дедушка, и вся семья – преследуется, переезжает с места на место, скрывается, еженощно ждет обыска и ареста» (48).
Отсюда, если верить Александру Исаевичу, у него очень рано возник интерес к политике. «Я интересовался политикой остро – с десятилетнего возраста, я сопляком уже не верил Крыленко и поражался надстроенности знаменитых судебных процессов – но ничто не наталкивало меня продолжить, связать те крохотные московские процессы (они казались грандиозными) – с качением огромного давящего колеса по стране (число его жертв было как-то незаметно). Я детство провел в очередях – за хлебом, за молоком, за крупой (мяса мы тогда не ведали), но не мог связать, что отсутствие хлеба значит разорение деревни и почему оно. Ведь для нас была другая формула: “временные трудности”» (49).
А вот что мы читаем в «Архипелаге» об отношении А. И. Солженицына к процессам «Промпартии» и «Союзного бюро меньшевиков»:
«Мне было двенадцать (1930–1931 гг. – А.О.), уже третий год я внимательно вычитывал всю политику из больших “Известий”. От строки до строки я прочел и стенограммы этих двух процессов. Уже в «Промпартии» отчетливо ощущалась детскому сердцу избыточность, ложь, подстройка, но там была хоть грандиозность декораций – всеобщая интервенция! паралич всей промышленности! распределение министерских портфелей! В процессе же меньшевиков все те же были вывешены декорации, но поблекшие, а актеры артикулировали вяло, и был спектакль скучен до зевоты, унылое бездарное повторение» (50).
В