Лето прошло. Ольга Шлихт
приложила палец к губам, показала взглядом на обиталище стоматологов. Я подошел поближе. Приглушенно: «Я сейчас не могу. Приходи завтра в то же время».
Я пришел в понедельник. Она ждала меня внизу. «Пойдем скорей, не хочу, чтобы нас видели». Ее история: Москва, окраина, бедность, упорство, хороший институт, инвестфонд с отличной зарплатой, богатый женатый друг. Она имела право на счастье, к которому собиралась продираться упорно, но быстро. Будут работа еще лучше, муж (не нынешний друг, которому все равно спасибо), милые дети. В квартире с цветами поселилась два года тому назад. Подарок женатого друга? Лишняя квартира у него возникла неожиданно – не то наследство, не то отдача кем-то долга.
Цветы остались от прежних хозяев. Сейчас не до них. Им предстояло засохнуть. Цветы будут потом, с садовником.
Цветы потянули к себе уже в первый день. Дальше – больше. Требовали поливать, обрезать, ощипывать, удобрять, думать, думать о них. Бояться за них. Что замерзнут, сгорят на солнце. Бояться черных мошек, белых мошек. Какие убрать на зиму внутрь, какие оставить?
Иногда она их ненавидела. Часто возникало странно-сладостное чувство. Гладила их, протирала тряпочкой, разговаривала с ними.
Они мешали работе, командировке, встречам с женатым другом, встречам с потенциальным мужем.
Избавиться! Выбросить!
Каким-то образом на нее влияли стоматологи из серого домика по соседству. Что-то они ей вживили при пломбировке. В мозг. И мешали расправиться с цветами. Рука уже тянулась, но поднимался страх – стоматологи в голове грозили неведомым наказанием.
В метро я едва успел забежать в последний и поэтому почти полный, несмотря на воскресенье, вагон и плюхнулся на почему-то почти свободную лавку рядом с кем-то, сидевшим с краю напротив двери. Отдышался, огляделся. Передо мной опять-таки два странно незанятых места, даже не заслоненных стоящими. Дальше обычные спины и ноги. Необычные! Неспокойные. Кто слишком окаменело вглядывался в темноту туннеля за стеклом, кто оборачивался. На моего соседа. И на меня. Исподтишка или откровенно. Переговаривались, посмеивались. Сдвинулись к двери, готовясь к выходу. К двери не ближней, к дальней. Освободился обзор, и на меня навалилось тяжелое любопытство сидящих напротив. Кто-то быстренько сделал вид, что совсем ему не интересно. А ближайший ко мне парень весело скалился и качал головой: мол, ну ты даешь, придурок! (Это мне.) Ну вы, придурки! (Это мне и моему соседу.) И я скосился влево.
Рядом сидел, полулежал, привалившись головой к поручням, спал… спало багровое, вонючее (только сейчас почувствовал), в лохмотьях существо. За ним, над ним стояло… стоял такой же багровый, но бодрый, глянувший на меня с удальством и одобрением.
По вагону расползался туберкулез. Гонорея и сифилис. Санитарная зона обеспечивала минимальную защиту.
Если бы я встал, то меня простили бы. Ну да, не разглядел сразу, промахнулся. И парень напротив крякнул бы одобрительно. Я стал бы «нашим».
Я не встал. И даже не отодвинулся.
Я гордо