Я закрыл КПСС. Евгений Савостьянов
не в диковинку. Покойный мой брат Саша был свидетелем, как в люто-студеную зиму 1976–1977 годов после разговора с «милейшим» премьер-министром Косыгиным сполз в кресле с инфарктом начальник одной из московских теплоэлектростанций.) Воспринимал это отстраненно – их партийные разборки меня мало волновали. Когда весной в неожиданно теплые денечки потекли ручьи от стремительно таявшего снега и пришло указание Ельцина вывести сотрудников непроизводственных организаций колоть лед и разбрасывать снег (которые и сами бы растаяли дня через три-четыре) мы дружно сказали: «Ну и дуболом».
После его выступления осенью 1987 года на пленуме ЦК КПСС с критикой политики Горбачёва стал стремительно формироваться миф о Ельцине как о «защитнике сирых и убогих», борце за правду. О долгожданном герое, который встряхнет страну и перейдет от горбачевских словес к делу, разгонит зажравшихся и восстановит справедливость. По Москве пошли самодельные «стенограммы» его выступления, весьма далекие от подлинного. Автором этой чрезвычайно эффективной подделки был Михаил Полторанин, в то время один из ведущих политических советников-наставников Ельцина (вместе с Геннадием Бурбулисом, Гавриилом Поповым, Юрием Афанасьевым).
Я наблюдал его стремительную эволюцию из правоверного и слегка наивного партбосса в икону и надежду популистов, потом – в лидера антикоммунистического движения, народного героя и революционного лидера, потом – в самовластного хозяина России. Дважды он меня снимал с должности, но в критический для него момент на меня же и возложил громадную ответственность, об этом – далее.
Так уж вышло, что борьбу с коммунизмом в конце концов возглавил человек, мало к ней готовый и набиравший необходимые знания уже в процессе. Уверен, будь щедрее судьба к России, не было бы лучше сочетания, чем президент Сахаров и Ельцин – премьер. Но такое сочетание было невозможно в принципе. Как писал о себе он сам: «Я никогда не был заместителем».
Вернемся, однако, в Дом политпросвета, 2 мая 1989 года.
По окончании заседания, когда все уже высказались, когда пиршество раскрепощенных интеллектов завершилось, Анатолий Шабад подвел меня к Сахарову, который, в свою очередь, познакомил нас с Поповым. При этом Толя воодушевленно-радостно спросил:
– Ну как? (В подтексте было: вот как здорово!)
– Ужасно, – ответил я и пояснил: – Все, что здесь обсуждается, остается в кругу высоколобых московских интеллектуалов. Все это умно, свежо. Но партаппарату ничего не стоит на съезде разыграть привычную схему: вот, опять избалованные москвичи выпендриваются[37]. Вы сразу окажетесь в изоляции и не сможете сыграть заметной роли.
– И что же делать?
– Давайте по итогам каждого такого семинара начнем составлять информационные бюллетени и по отлаженной академической цепочке рассылать уже избранным депутатам по всему Союзу, да еще с обратным
Москвичей и тогда (и сейчас) недолюбливали. Их, хоть и несправедливо, ассоциировали с идущими из Москвы бессмысленными директивами опостылевшей власти. Их вполне справедливо считали зажравшимися за чужой счет барчуками: в условиях всеобщего дефицита товаров Брежнев провозгласил доктрину «Москва – образцовый коммунистический город». В столице постарались создать относительное товарное благополучие. Не получилось, конечно, но жителям окрестных регионов (Калуги, Тулы, Ярославля, Владимира и т. д.) приходилось по выходным часами потеть в набитых электричках и автобусах, чтобы в московских магазинах разжиться колбасой или селедкой. Анекдот появился: Армянское радио спрашивают: «Что такое: длинное, зеленое, колбасой пахнет?». Ответ: «Электричка Москва – Тула». И, наконец, потому еще Москву не любили, что за решением каждого мало-мальски важного вопроса в сверхцентрализованном государстве нужно было ездить в столицу, сидеть часами в приемных. Упрашивать, вымаливать и часто получать отказ. С другой стороны, конечно, Москвой любовались, к московским знаменитостям прислушивались, на их выступления ходили. Все как всегда…