Пуанты для дождя. Марина Порошина
бы и разодрал бы его на мелкие кусочки, потому что все, все, что упало, по вечной кошачьей привилегии считается законной добычей. Но кот был уже взрослым, солидным. Поэтому он сунулся под диван, потрогал листок лапой, осторожно понюхал и дернул ушами, потому что от листка остро и резко пахло бедой.
Какое-то время Евгений Германович сидел неподвижно, осознавая прочитанное. Осознавалось плохо, вроде бы и буквы, и слова понятные, а смысл ускользал. Кот решил оказать первую помощь: вспрыгнул на журнальный столик и нажал лапой на пульт от телевизора. Этот номер они с хозяином разучили давным-давно, и Тишка еще котенком всегда исполнял его для гостей «на бис», получая от хозяйки ненадолго почетное звание Эйтыидисюда, а от гостей – «милая киса» (гадость), а порой и вкусный кусочек со стола.
– Все больше стран пытаются понять, почему Трамп назвал их «гадюшниками»! – заорал телевизор.
Убавлять звук кот не умел, поэтому он прижал уши и нырнул под стол. Но это сработало. Евгений Германович вздрогнул и пришел в себя.
– В Белом доме оправдываются, ссылаясь на трудности перевода понятия «черные дыры»! – закрепил успех телевизор.
Евгений Германович вскочил и помчался в прихожую. Вернулся с телефоном в руках, принялся лихорадочно тыкать пальцем.
– Я слушаю, Женя, – голос у тещи был напряженный, будто не ее.
– Бэлла Марковна, я Аню проводил, все в порядке… То есть не в порядке. Она мне письмо оставила, и я ничего понять не могу.
– Письмо? – тем же странным голосом переспросила теща. – Все-таки письмо. Глупая девчонка.
– Так может, вы мне объясните, что все это значит? – Евгений Германович начал сердиться. Последнее дело – втягивать тещу в семейные дела, но когда еще Анна доберется до своего Тель-Авива и он сможет потребовать объяснений.
– Я ничего не могу тебе объяснить. Как она написала, так есть, – теща всхлипнула и отключилась.
Евгений Германович был потрясен. Плачущая Бэлла Марковна была также невообразима, как плачущий большевик, и то, и другое могло существовать только в художественной литературе или в музейной экспозиции. Теща не плакала никогда, даже на похоронах собственного мужа, с которым она прожила в любви и согласии пятьдесят с лишним лет.
– Иосиф терпеть не мог моих слез. Ради него я разучилась плакать. Ему сейчас там, – она ткнула вверх длинным узловатым пальцем, – одиноко и пока еще непривычно, так зачем я буду его огорчать?
Поэтому Евгений Германович как-то сразу поверил в то, что было написано на листочке.
…Евгений Германович никогда не болел. Вернее, не позволял себе. И уж во всяком случае никогда не лечился, считая, что самый верный рецепт это тот, на котором написано – «само пройдет». Но тут сердце заныло, стало трудно дышать, руки затряслись так, что телефон не удержать. Такое с ним уже бывало в молодости, когда поднимался на свой первый «семитысячник». Молодые были, глупые, поднялись на пик, спустились в базовый лагерь, но провели там не два дня, как положено, а всего одну ночевку – и опять