Власть и общественность на закате старой России. Воспоминания современника. Василий Маклаков
Это здравое понимание, несовместимое с желанием «реставрации», уживалось в нем с дворянской спесью, с презрением к мужику, на которого он смотрел так, как новопроизведенный заносчивый офицер смотрит иногда на солдата. Не идеализация старых порядков, а высокомерное отношение к бедным и слабым, самомнение и самовлюбленность определяли его политическую физиономию. Знакомство с Кисловским у нас не продолжалось; он бывать у нас перестал; была какая-то ссора. Помню, как за него заступался Мичурин, говоря со вздохом: «У него несчастная слабость показывать себя в сто раз хуже, чем он на самом деле». Я из виду его потерял. Но в 1905 году я в газетах прочел, что его имение Пустотино было раньше других дотла сожжено. Читал и о том, как Кисловский приезжал в Петербург с депутацией правых жаловаться государю на Витте; как он упал перед государем на колени и просил его не отдавать на разграбление их, верных слуг России[105]. Многое мне тогда вспомнилось из прежнего времени и стало понятно.
На примерах этих двух крепостников, молодого и старого, можно видеть, что тогда не покушались мечтать о возвращении к дореформенной эпохе в России. После реформ 1860-х годов с крепостниками произошло то же, что и с большинством сторонников неограниченного самодержавия после 1905 года. Они могли осуждать направление Государственной думы, могли желать повернуть избирательный закон в свою пользу, использовать новые учреждения в своих интересах, но вернуться к эпохе настоящего самодержавия, уничтожить представительство они не только были не в силах, но уже не хотели. В 1880-х годах было то же самое. Крепостники не только поняли, что ввести снова крепость нельзя, но они поняли пользу «новых порядков» и только стремились – что было их правом – извлечь из них для себя наибольшую выгоду. Потому настроение 1880-х годов настоящей «реакцией» не было. В нем было другое, чему умное правительство могло бы только порадоваться. В обществе наступило отрезвление и успокоение; оно от этого стало гораздо способнее к реальной и полезной работе, чем в эпоху своего «Sturm und Drang»[106]. Потому глубокое преступление перед Россией совершили те, кто толкнул политику Александра [III] к настоящей «реакции».
Словом «реакция» можно злоупотреблять и по отношению к власти. Нельзя считать реакцией замедление, даже остановку в ходе начатых реформ. Они часто полезны. Нужно время, чтобы реформы были страною усвоены и чтобы к ним приспособились нравы. Детали реформы иногда требуют исправления, даже хода назад. Это зигзаги, которые отмечает всякая восходящая линия. Жизнь идет ритмом, сменой движения и остановок и даже отступлением, чтобы лучше скакнуть. В этом никакого несчастия нет, как это ни бывает досадно.
Нельзя было бы винить советников Александра III и за то, что они убедили его остановиться и отказаться от попытки последних годов преодолеть революционную смуту уступкой
Л. Л. Кисловский в числе членов делегации Всероссийского союза землевладельцев и членов депутаций других правых организаций представлялся Николаю II 1 декабря 1905 г. в Царском Селе. Всероссийский союз землевладельцев поднес императору адрес, в котором, в частности, говорилось: «Самодержавнейший Государь! Твой Манифест 17 октября возбудил во всех слоях преданного Тебе населения существенное сомнение относительно неприкосновенности исконной русской самодержавной неограниченной власти. Образованное вслед за Манифестом 17 октября правительство, в форме Совета министров, оказалось не только бессильно к обузданию крамолы, но, наоборот, смута в государстве растет и ширится, пускает более глубокие корни, охватывает все большее пространство нашего Отечества. Правительство это бессильно потому, что ищет опоры только в элементах враждебных Твоему самодержавию. Съезд осмеливается просить Тебя, Великий Государь: внемли голосу нашему, – людей Земли Русской, – и самодержавным повелением призови иных исполнителей Твоей монаршей воли». Затем Николай II выслушал каждого из представителей Всероссийского союза землевладельцев, в частности Л. Л. Кисловского, который сказал: «Ваше Императорское Величество! Перед Вами – землевладелец несчастной Рязанской губернии, которая ныне громится, выжигается и разграбляется шайками пугачевцев. За эти последние дни беспрепятственно разграблены и выжжены дотла имения как губернского предводителя дворянства, так и мои и многих десятков ни в чем не повинных тружеников-землевладельцев. Как в остальных губерниях, так и у нас нет никакого аграрного движения, и не может быть речи об аграрных отношениях, как причинах беспорядков. Мы жили с крестьянами честно и мирно. За месяц еще крестьяне говорили, что они никогда не пойдут на такое дело, но что если придут чужие толпы, то они ничему помешать не могут. За несколько месяцев как мне, так и другим землевладельцам было объявлено, – как в виде слухов, так и прокламациями, – что мы “назначены” к истреблению. Кем назначены? Не соседями крестьянами, а революционным комитетом. Три недели тому назад я лично был у рязанского губернатора, изложил ему подробно положение дела и просил охраны солдат. Имение мое простиралось в три волости и занимало центральное положение, удобное для охраны и других владельцев, ныне также выжженных дотла. Губернатор обещал несколько солдат –
«Буря и натиск» (