Княжич степных земель. Диана Чайковская
злорадной усмешкой, а вместо ярких камней вплетала в волосы птичьи перья. Не нравилось это ни молодой княжне, ни слугам, ни советникам старого князя. Хуже ли безродная дикарка чужеземки? Ольшанка не знала ответа, но на сердце лежала тяжесть. Горечь и обида глодали её тело изнутри.
Не будет этой девки рядом с Юркешем! Сгинет в чародейском пламени, хоть вместе с наречённым, хоть одна. Ольшанка сделала всё так, как ей велели: вышла из терема в полночь и прокралась к ближайшему перекрёстку со свечой в руке. Полевые колосья шумели, морозный ветер холодил кожу. Страшно было княжне. И неуютно в одной нательной рубашке. Вдруг увидит кто? Стыда не оберёшься. Впрочем, с ворожбой шутки плохи: кто знает, что было бы, если бы Ольшанка нарушила указания старой ворожеи.
Она встала посреди перекрёстка, прижала пылающую свечу поближе и принялась нашептывать:
– Вы, бродящие повсюду, заберите Марену–птичницу из княжьего терема, наденьте ей мешок на голову, и пусть катится по всем дорогам, да покоя себе не найдёт. Пусть будет так, и только так. Истинно! – одним движением Ольшанка погасила свечу и поставила на дорогу котомку со снедью.
Ворожея говорила: угощение должно быть щедрым, от сердца. Молодая княжна постаралась на славу – в котомке были куски мяса, квас, хлеб, наливные яблоки и стакан сладкого мёда. Оставив подношение, Ольшанка побрела обратно к терему, не оглядываясь и не разбирая дороги. Сердце колотилось, кожа заледенела. Она была сама не своя то ли от страха, то ли от осознания, что пришлось прикоснуться–таки к миру иных.
Ольшанка не помнила, как добралась до своих покоев, накинула одеяло и уснула. Последующие три дня она провела в бреду. Княжну знобило, холод вился по телу, а перед глазами всплывал то Юркеш, то безродная девка, то страшные и неведомые лица. Её наречённый так и не заглянул к ней – лишь присылал пару раз слугу, чтобы узнать о здоровье. Не было Юркешу дела до неё, и это продолжало колоть Ольшанку.
Зато нашёлся и ещё кое–кто. Сокол Ягрэна влетел к ней прямиком в светлицу, распугав служанок. Второй княжич выражал ей почтение, а ещё писал, что волнуется о ней и спрашивал, не нужна ли помощь. Ягрэна Ольшанка не знала, слышала кривотолки. Она откинула липкую прядь и села в постели. Сокол смотрел на неё прищуренными глазами.
– Спасибо, – княжна, кажется, впервые улыбнулась. Вышло слабо. – Я не забуду.
Она обязательно напишет Ягрэну, как только спадёт жар, а после проведает Юркеша и напомнит ему, что он всё ещё её наречённый. Если, конечно, он останется жив.
2.
Страшную женщину видела Зулейка во сне. Красивую, с пшеничными локонами, белолицую и богатую. Но глаза её сверкали болью и злобой, а на сердце лежала большая печаль. Ясноокая и молодая, она ворожила на перекрёстке, призывая жуткие силы, чтобы сгубить свою соперницу. Имени Зулейка не расслышала, но пожалела обеих. Горько, когда роскошные губят свою душу ради мелочного вместо того, чтобы залечивать боль. Что–то лихое гнало их на перекрёстки и вынуждало обращаться к иным. Те, впрочем, только радовались.