Дневник священника. Мысли и записки. протоиерей Константин Пархоменко
были в Казанском кафедральном соборе в Петербурге. С нами в храме стояла коляска с любимым ребенком. И когда мы подносили младенца к причастию, малышка щурилась от яркого света.
Пасхи Троицкого Измайловского собора, в котором я теперь служу, – на полной самоотдаче.
Но первая моя Пасха была другой.
Я помогал в восстановлении Успенского храма, который находился на старинном пермском кладбище. В свободное от учебы в школе время приходил в храм, надевал телогрейку, испачканные цементом штаны, которые, казалось, могли стоять, огромные солдатские сапоги – и начинал работать. Вернее, я выполнял «послушания» рабочих: привезти воду, замесить раствор, что-то выкопать и т. д.
И вот – Пасха. И меня родители отпускают на ночную службу. Впервые! На всю ночь!
Попил чаю с сухарями. Надел белую выглаженную рубашку. На троллейбусе поехал в храм. Со мной в десять вечера усталые горожане, что спешат домой, и старушки, которые едут туда же, куда и я.
Выхожу. В глубине кладбища сверкают огни – там храм! Вступаю на кладбище. И сразу, ободряя, – береза, на которой белеет табличка-указатель (это я несколько дней назад ее прибил): «Храм Успения Божией Матери». Немного боязно. Настоятель рассказывал, как в прежние времена молодежь специально собиралась в пасхальную ночь у храмов, чтобы побезобразничать, пообижать верующих. Секундный страх прогнал решительным: я с Богом, и Он от всего плохого убережет!
Храм. Знакомые. Здороваюсь сдержанно: целоваться еще нельзя, еще страстные дни. За руку здороваюсь с по-праздничному нарядными рабочими, с достоинством киваю знакомым женщинам-церковницам.
А далее праздничное богослужение, которое запомнилось как пир благодати и радости. Крестный ход, первый в моей жизни, который я воспринял с такой силой, как будто это был на самом деле ход в ночи Мироносиц ко гробу, как будто злые стражники нас могут не впустить ко Христу. А когда священник провозгласил: «Слава Святей, Единосущней, Животворящей и Нераздельней Троице…» – у меня мороз пошел по коже.
Сама служба мучительно тесная, такая тесная, что сам себя чувствуешь членом огромного организма – Тела Христова. Качнутся прихожане в одну сторону – и я с ними. Поднять руку, чтобы перекреститься, – роскошь.
Я нюхал красную свечку, которую держал в руках, она пахла по-особому. Сорвал голос, крича: «ВОИСТИНУ ВОСКРЕСЕ!» Сильно устали ноги.
После богослужения разговлялись. Батюшки – у себя, чем-то священным. Я – с рабочими.
С нами женщины, сотрудницы храма, среди которых одна – очень красивая монахиня лет тридцати. Отец Димитрий, старенький священник, похожий на св. Николая Чудотворца (только у о. Дм. поменьше борода), пришел с ней христосоваться, дал ей яичко и стал целоваться. А она никому не давала себя поцеловать.
Монахиня – строго, отворачиваясь:
– Батюшка, мне нельзя так христосоваться.
Он, настойчиво пытаясь ее поцеловать:
– Матушка, в Пасху целоваться можно даже монахам.
Разговлялись яйцами, пасхой, куличами,