Прочерк. Лидия Чуковская
дома до Института пятьдесят минут, да пятьдесят минут обратно… Итак, час сорок. Для изучения языка час сорок в день – вполне довольно».
Широта, разносторонность познаний всегда и во всех пленяла Корнея Ивановича. Однажды Корней Иванович сказал о Мите так: «Если бы вся наша цивилизация погибла – Бронштейн один, собственными силами, мог бы восстановить энциклопедию от „А“ до „Я“». Корней Иванович, старший по возрасту, жизненному опыту и «положению в обществе», никогда, даже в разговоре со мною, не называл Митю – Митей, а, как и многие мои молодые друзья, как и Маршак, только Матвеем Петровичем. Корней Иванович не раз прочитывал Мите свои, только что написанные, страницы. Он любил его.
А Митя, покончив с испанским, принялся за японский. Но далеко продвинуться ему уже не довелось. Начав изучать чужой язык, мог ли он предчувствовать, что скоро и на родном языке будет месяцами слышать одну лишь гнусную брань?
…Круг наших дружб и приятельств не был слишком широк, но увлекателен и разнообразен. Из коренных, давних друзей Матвея Петровича часто бывали у нас трое. Чаще всех Герш Исаакович (или попросту Геша) Егудин. С ним Митя постоянно обходил букинистов, оба они были превеликие книжники, читатели и собиратели книг. Затем Лева Ландау. С ним Митя уединялся обычно у себя в комнате, и они обменивались длиннейшими монологами, из которых я, если случалось мне присутствовать, не понимала ни единого слова, разве что u или а. Лева непоседливо расхаживал по комнате, а Митя взбирался на верхнюю ступеньку деревянной лесенки и произносил свои тирады из-под потолка. Разговаривали они весьма глубокомысленно и при этом соблюдали очередность, будто на заседании, не позволяя себе перебивать один другого. Иногда Ландау продолжал расхаживать, а Митя садился за письменный стол. Разговор продолжался, но уже не только устный: Митя писал.[8]
Если я бывала дома – что, по правде сказать, случалось не часто, – Ида Петровна приносила чай с бутербродами не к Мите, а ко мне в комнату. «Лева, Митя, ужинать!» – кричала я. Митя спускался со своей высоты, и оба, прекратив обмен монологами, приходили ко мне.
Не знаю, как на семинарах или в дружеском общении с собратьями по науке, но с простыми смертными Ландау никакой формы собеседования, кроме спора, не признавал. Однако меня в спор втягивать ему не удавалось: со мной он считал нужным говорить о литературе, а о литературе – наверное, для эпатажа! – произносил такие благоглупости, что спорить было неинтересно. Увидя на столе томик Ахматовой: «Неужели вы в состоянии читать эту скучищу? То ли дело – Вера Инбер», – говорил Ландау. В ответ я повторяла одно, им же пущенное в ход словечко: «Ерундовина». Тогда он хватал с полки какую-нибудь историко-литературную книгу – ну, скажем, Жирмунского, Щеголева, Модзалевского или Тынянова. «А, кислощецкие профессора!» – говорил он с издевкой. (Все гуманитарии были, на его взгляд, «профессора кислых щей», то есть «кислощецкие».) «
В 1933 году, в т. 4 журнала «Physikalische Zeitschrift», вышла в свет совместная работа Бронштейна и Ландау: «Второй закон термодинамики и вселенная»; в 36-м и 37-м они обсуждали будущий совместный учебник по теоретической физике. Первая часть грядущего учебника должна была называться «Статистическая физика». След от следа этого их общего замысла сохранился до наших дней. Некогда, преподавая в университете, Матвей Петрович, по просьбе одного из своих студентов, третьекурсника Якова Смородинского, дал ему для ознакомления главы предполагаемой книги. Прежде чем вернуть эти главы Бронштейну, Яков Абрамович проконспектировал их. Конспект, сделанный в трех тетрадях, существует поныне (1983). На каждой тетради рукою Я. А. Смородинского обозначено: «М. П. Бронштейн и Л. Ландау. Статистическая физика. Конспект по рукописи».
Не суждено было, однако, этой рукописи обратиться в книгу. Правда, в 1938 году из многотомного «Курса теоретической физики» первым вышел том «Статистической». Но написан он был уже не Л. Ландау с Бронштейном, а Л. Ландау с Е. М. Лифшицем.