Карьера Ругонов. Эмиль Золя
сказала она. – Мой отец убил, но не воровал.
И, видя, что Сильвер, побледнев от гнева, сжимает кулаки и дрожит сильнее, чем она, Мьетта добавила:
– Оставь, это касается только меня.
И, обратясь к толпе, громко крикнула:
– Вы лжете, лжете!.. Он не украл ни единого су. Вы это знаете. Зачем же вы его оскорбляете, ведь он не может себя защитить!
Она выпрямилась во весь рост в великолепном порыве негодования. Ее страстная, мятежная натура довольно спокойно воспринимала обвинение в убийстве, но то, что отца обвиняли в воровстве, приводило ее в ярость. Все это знали, и потому люди с бессмысленной жестокостью чаще всего бросали ей в лицо именно такое обвинение.
Человек, назвавший ее отца вором, повторил сейчас то, о чем говорилось уже много лет. Гнев Мьетты вызвал смех. Сильвер стоял, сжимая кулаки. Дело могло плохо кончиться, не вступись за девушку охотник из Сея, присевший отдохнуть на кучу камней.
– Она правильно говорит, – сказал он, – Шантегрей был из наших. Я его знаю. Дело это запутанное. Я, например, верю тому, что он сказал на суде. Он застрелил жандарма на охоте, но жандарм-то сам целился в него из карабина. Всякий на месте Шантегрея стал бы защищаться. Но Шантегрей – честный человек, Шантегрей не воровал.
Как всегда в таких случаях, достаточно было вступиться одному, чтобы нашлись и другие защитники. Оказалось, что многие рабочие тоже знали Шантегрея.
– Да-да, это правда, – подхватили они. – Он не вор. А сколько в Плассане мерзавцев, которых стоило бы послать на каторгу вместо него… Шантегрей наш брат. Успокойся, девочка, успокойся.
Никогда еще Мьетта не слышала доброго слова о своем отце. Обычно его называли при ней бродягой, негодяем, а тут вдруг люди находили для него слова оправдания, утверждали, что он честный человек. Мьетта расплакалась, ее охватило то же волнение, от которого у нее сжималось горло при звуках Марсельезы. Ей захотелось отблагодарить этих людей, которые жалеют обездоленных. Сначала у нее мелькнула мысль по-мужски пожать руку каждому, но сердце подсказало иное. Рядом с ней стоял повстанец, державший знамя. Она дотронулась до древка и вместо благодарности сказала умоляющим голосом:
– Дайте мне знамя. Я понесу его.
Рабочие, люди простые сердцем, поняли наивное благородство этого порыва.
– Верно! – закричали они. – Пусть дочка Шантегрея несет знамя.
Кто-то из лесорубов заметил было, что она скоро устанет и долго не пройдет.
– Нет, я крепкая, – гордо заявила Мьетта и, засучив рукава, показала свои округлые руки, сильные, как у взрослой женщины.
Ей подали знамя.
– Подождите! – крикнула она.
Сбросив плащ, она вывернула его наизнанку и накинула на плечи красной подкладкой кверху. Освещенная белым светом луны, она стояла перед толпой словно в широкой пурпурной мантии, спадавшей до земли. Капюшон зацепился за прическу, и казалось – на голову надет фригийский колпак. Мьетта взяла знамя, выпрямилась и прижала древко к груди. Складки кроваво-красного