Скорбная братия. Драма в пяти актах. Петр Дмитриевич Боборыкин
кто теперь размазывает эти ваши хваленые идеалы!.. Вы меня спрашиваете, как могу я, беллетрист, ужиться с теми, кто вашего искусства в грош не ставит? Как я уживаюсь – это мое дело, но мне гадко, омерзительно видеть, что есть у нас такие ученые и многоумные литераторы, которые воспевают птичек да вакханок, а в критике про какую-то почву да про веяния расписывают{29}, а тут у них под боком тьма кромешная и червь неусыпающий, и голод, и побои, и грабеж! Что за нужда, пущай гибнет, паршивый бурсак, пущай вязнет в тине всякий русский пролетарий и допивает в кабаке свой последний ржавый грош! Мы зато сочиняем статьи о народных началах, мы разбираем тонкости богатырского эпоса, мы распинаемся за наитие и разную чепуху, мы несемся, как птицы небесные, в обитель идеала! Ха, ха, ха!.. Славно, господа, подбавьте еще пару, неситесь выше, выше, да уж так, чтобы вдруг с размаху-то шлепнуться половчее об голыши! Вам не больно будет, ведь вы никогда не жили по-людски! У вас вместо плоти и крови одни бесплотные идеалы!..
Звонок.
Подуруев (суетливо). Это Погорелов!
Кленин (вскакивает). Я не могу оставить без ответа вашу тираду… вы слишком задели…
Сахаров. Виктор, надо же встретить гостя…
Кленин. Я сейчас к вашим услугам. (Торопливо идет к двери.)
Элеонский. Кто это приехал, генерал, что ли, какой?
Сахаров. Виктор Петрович ждет Погорелова.
Элеонский. Ну, значит, я угадал. Особа высокого полета. (Отводит Гудзенко в сторону.) Это видно зазывание перед подпиской?
Гудзенко. Вы уж больно наших прожгли, они хорошие люди, этак зачем же…
Элеонский. Хохол вы мягкосердый, вы-то что около них вертитесь, плюньте вы на эту компанию.
Бурилин (вполголоса). Стоило приводить звонаря косматого. Шабаш нигилистический!
Подуруев. Ничего не поделаешь, потому сила!
Караваев (делает гримасу). Водку сильно пьет.
Все смеются.
IV
Погорелов, одет по-бальному{30}, за ним Кленин.
Погорелов. Я насилу отыскал дом. Давно вы здесь поселились?
Кленин (немного сконфуженный). Нет, на днях, обзавожусь только… Позвольте, Александр Иваныч, представить вам друзей моих: магистр Сахаров, Бурилин композитор, Подуруев – наш молодой талант… Он желал бы подвергнуть вашей высокой оценке одну вещицу… Караваев, Гудзенко…
Погорелов (делает общий поклон). Весьма рад, господа…
Кленин (обращаясь к Элеонскому). Вы знакомы?
Элеонский. Нет-с.
Кленин. Господин Элеонский, сотрудник журнала «Прогресс».
Погорелов. Очень приятно. (Точно вспоминая.) А, господин Элеонский, я читал вашу вещь, мне говорили об вас… Теплая вещь, милые пейзажи, очень милые пейзажи… Поздравляю. Вы выступили удачно…
Элеонский. Как умел-с. (Отходит.)
Кленин. Присядьте, Александр Иваныч, пригрейте нашу немноголюдную семью… вы такой дорогой
«Почва» и «веянье» – ключевые понятия зрелой эстетики Ап. Григорьева, воспринятые от него в дальнейшем К. Н. Леонтьевым, вынесшим второе из них в заглавие своей последней большой прижизненной статьи: «Анализ, стиль и веяние. О романах гр. Л. Н. Толстого. Критический этюд» (Русский вестник. 1890. № 6–8). Об эстетике Ап. Григорьева см.: Егоров Б. Ф. Избранное: Эстетические идеи в России XIX века. СПб: Летний сад, 2009. С. 176–231.
…Одет по-бальному… – здесь акцентируется вхожесть И. С. Тургенева, прообраза Погорелова, в светское общество, «хорошее общество» Москвы и Петербурга 2-й пол. 1850-х – начала 1860-х годов [см., например: Письма И. С. Тургенева к графине Е. Е. Ламберт / Предисл., прим. Г. П. Георгиевского. М.: Скоропечатня А. А. Левенсон, 1915]. Светскость Тургенева была не столько его действительной включенностью в светское общество, сколько воспринималась так значительной, если не большей, частью литературного мира на контрасте с собственными привычками и кругом общения. Не избавлен был от этого и Боборыкин, оставивший в своих поздних мемуарах куда менее комплиментарное и явно несущее следы недовольства описываемым персонажем свидетельство о Тургеневе, чем в очерках, посвященных ему (прежде всего во время, близлежащее к его кончине и похоронам) [см. по указателю имен: Боборыкин П. Д. Воспоминания…].