Быль об отце, сыне, шпионах, диссидентах и тайнах биологического оружия. Александр Гольдфарб
а черные брови хмурились в фаустовском изгибе. Александров тогда отменил вето Легасова, и меня взяли в Курчатник.
Год спустя в моей жизни произошло знаменательное событие, которое поставило меня на путь разрыва с советским режимом. Это случилось в понедельник, 30 мая 1970 года. В то утро я вошел в конференц-зал Института общей генетики (ИОГЕНа) Академии наук СССР, где работал мой отец. В ИОГЕНе проходил международный симпозиум под председательством отца, и я подрабатывал там переводчиком. Иностранные гости составляли примерно треть участников. Три переводчика по очереди сменяли друг друга в стеклянной будке, откуда обеспечивали общение между генетиками капиталистического и социалистического лагерей.
Вдруг в начале перерыва на сцену взобрался слегка сутулый, лысоватый мужчина в поношенном костюме и написал мелом на доске: «Я, физик Андрей Сахаров, собираю подписи под обращением в защиту биолога Жореса Медведева, принудительно и беззаконно помещенного в психиатрическую больницу. Желающие подписать могут подойти ко мне во время перерыва или позвонить по телефону».
Моей первой мыслью было: «Что станет делать мой коллега Андрей Антонов в переводческой кабине?»
– Объявление для советских участников конференции, – нашелся Антонов.
Я огляделся: по залу бесшумно разносилась ударная волна. Увидев надпись, советские участники замирали на месте, а их лица приобретали цвет мела на доске. Иностранцы, не понимая, что происходит, продолжали движение к выходу. Я ткнул локтем аспиранта в лаборатории моего отца Гришу Гольдберга, который, обернувшись к доске, раскрыл и закрыл рот, протер глаза и прошептал в полном восторге: «Ни **я себе!»
Через минуту в зал вбежала Шурочка, начальница первого отдела[17] ИОГЕНа. Она взглянула на доску, и глаза ее расширились от ужаса. Шурочка вспыхнула красными пятнами, сглотнула и вылетела из комнаты – звонить в Контору.
Сахаров постоял на сцене еще несколько минут, а затем вышел из зала. Рядом со мной стояли двое американцев: Эдди Голдберг из Университета Тафтса в Бостоне и Эвелин Уиткин из Университета Ратгерса в Нью-Джерси. Накануне вечером, выпив обильное количество водки, Эдди развлекал наш узкий круг американскими песнями под гитару; теперь на его лице была мука похмелья.
– Эдди, не смотри на сцену, чтобы было не понятно, о чем мы говорим, – прошептал я. – Ты видел человека, который только что писал на доске?
Я кратко описал ситуацию и попросил его рассказать представителям капиталистической науки о том, что произошло.
– A кто такой Медведев? – спросил Эдди.
– Это биолог, который написал книгу о Лысенко и разгроме генетики. Она ходит в самиздате.
После вчерашней лекции о советской жизни Эдди уже знал, что такое самиздат.
– Понял, – сказал Эдди; он подошел к Эвелин и заговорил с ней, глядя на доску.
Я вышел в коридор, размышляя о том, засекли ли тайные
Режимно-секретное подразделение, обеспечивавшее связь с КГБ, существовавшее в каждой значительной организации в СССР.