А за околицей – тьма. Дарина Александровна Стрельченко
головы, ответила Обыда.
– Там избы были во дворе… и нити… и…
– Снов своих никогда никому не рассказывай. Сны тебе разве что Ночь Тёмная растолкует, если в настроении будет, – скупо оборвала яга. – А если проснулась уже – вставай. Утро давно ускакал, День у калитки.
Ярина, дрожа, откинула одеяло. Умылась, согрелась, набрала в пригоршню солнца – словно лучистого горицвета, золотой сурепки. А видение всё не отступало, нет-нет и пробивалась сквозь туман памяти налетавшая мгла.
– Сон это был, сон, – проворчала Обыда, вынося на крыльцо вёдра. – Нечего копаться-разводить.
– Сон, – послушно повторила Ярина – и поверила. Только много лет спустя узнала, что не сон это был и не явь, а видение, что определяет наперёд целую жизнь.
Под вечер Обыда достала лесенку, прислонила к стене у полатей, вскарабкалась на самый верх. Принялась перебирать склянки, а они звенели, как пичуги, на разные голоса.
– Что ищешь? – окликнула снизу Ярина, разбиравшая на полу горошины, перья да сухие лепестки.
– Чего ищу, того тебе не полагается, – пробормотала Обыда.
Ярина присмирела: поняла уже, что, пока Обыда говорит таким голосом, выспрашивать себе дороже. С самого полудня яга хлопотала сама не своя: роняла, проливала, печь перетопила до душного жара, сожгла плошню́[14].
На душе было муторно, зябко. Обыда тревожилась – тревожился с нею весь Лес. Гудела, тряся ветвями, ива, суетились пташки, примолкли надоедливые русалки. Ярина поскорей разобралась с лепестками и выбралась на двор, успев заметить, как яга сняла с верхних полок завёрнутые в тряпьё чашки. Знакомые – сквозь сон Ярина видела, как Обыда перемывает эти чашечки в огромной лохани, замачивает с корой крушины, с хвойным наговором, прогонявшим и тлен, и хворь.
Пока Обыда гремела чашками – то ли расставляла на столе, то ли складывала, – Ярина спряталась за поленницей. Прикорнула на мелких полешках: тепло, сладко, только ломкий цикорий впивался в локти. Во сне он обратился в лучины камышей на чёрной реке – камыши шуршали, царапали, будто хотели насквозь прожечь остриями. Когда Ярина открыла глаза, первые звёзды уже вы́сыпали на небе и трава поднялась вечерним дозором, вскинула к тучам бусины усталой росы. Тоненько, тихо-тихо звенел на краю мира кузнечик.
– Эй? – испуганно, хрипло со сна позвала Ярина. Сколько прошло времени? И никто не окликнул, не потревожил…
– Не шурши, егоза, – услышала она над ухом. Обернулась и обомлела: Обыда в белом платье в пол, с соломенным венком, со стеклянными глазами стояла за поленницей, глядя в небо. – Смотри лучше.
Тяжёлая мозолистая рука легла на плечо. Ярина тихонько вздохнула, чувствуя, как едко закололо под кожей, как потекла по телу, бодря, чужая сила.
Впереди, там, где лесные деревья сходились в единое полотно, качнулась ель и вспорхнули большие птицы. Не долетев до поляны, едва миновав Яблоневую рощу, растворились в мутном закатном мареве. Запахло ландышем и подснежником – словно на
Плошня́ – грибное, запечённое с картофелем блюдо удмуртской кухни.