Богомолье. Лето Господне. Иван Шмелев
Аксенов, в обиду ему будет.
– Не знаю, не слыхал… Аксенов? – говорит отец. – Как же это тележка-то его к нам попала? Дедушку, говоришь, знал… Странно, никогда что-то не слыхал. И впрямь Преподобный словно привел.
Горкин вдумчиво говорит:
– Мы-то вот все так – все мы знаем! А выходит вон…
И начинает чего-то плакать. Отец спрашивает – да что такое?
– С радости, недостоин я… – в слезах, в платочек, срывающимся голосом говорит Горкин. – Исповедался у батюшки – отца Варнавы… Стал ему про свои грехи сказывать… и про тот мой грех, про Гришу-то… как понуждал его высоты-то не бояться. А он, светленький, поглядел на меня, поулыбался так хорошо… и говорит, ласково так: «Ах ты, голубь мой сизокрылый!..» Епитрахилькой накрыл и отпустил. «Почаще, – говорит, – радовать приходи». Почаще приходи… Это к чему ж будет-то – почаще? Не в монастырь ли уж указание дает?..
– А понравился ты ему, вот что… – говорит отец. – Да ты и без монастыря преподобный, только что в казакинчике.
Горкин отмахивается. Лицо у него светлое-светлое, как у отца квасника, и глаза в лучиках – такие у святых бывают. Если бы ему золотой венчик, думаю я, и поставить в окошко под куполок… и святую небесную дорогу?..
– А Федю нашего не благословил батюшка отец Варнава в монастырь вступать. А как же, все хотел, в дороге нам открылся – хочу в монахи! Пошел у старца совета попросить, благословиться… а батюшка Варнава потрепал его по щеке и говорит: «Такой румянистый-краснощекой – да к нам, к просвирникам… баранки лучше пеки с детятками! Когда, может, и меня, сынок, угостишь». И не благословил. «С детятками», говорит! Значит, уж ему открыто. «С детятками» – чего сказал-то. Ему и Домна-то Панферовна все смеялась – земляничкой молодку все угощал.
Беседуют они долго. Уходя, Горкин целует меня в маковку и шепчет на ухо:
– А ведь верно ты угадал, простил грех-то мой!
Он такой радостный, как на Светлый день. Пахнет от него банькой, ладаном, свечками. Говорит, что теперь все посмотрим, и к батюшке-отцу Варнаве благословиться сходим, и Фавор-гору в Вифании увидим, и сапожки Преподобного, и гробик. Понятно, и грешника поглядим, бревно-то в глазу… и Страшный Суд… Я спрашиваю его про келейку.
– Картинку тебе куплю, вот такую… – показывает он на стенку, – и будет у тебя келейка. Осчастливил тебя папашенька, у Преподобного подышал с нами святостью.
Отец говорит – шутит словно и будто грустно:
– Горка ты, Горка! Помнишь… – делов-то пуды, а она – туды? Ну вот, из «пудов»-то и выдрался на денек.
– И хорошо, Господа надо благодарить. А кто чего знает… – говорит Горкин задумчиво, – все под Богом.
В комнате темно. Я не сплю. Перебился сон, ворочаюсь с боку на бок. Перед глазами – Лавра, разноцветные огоньки. Должно быть, все уже спят, не хлопают двери в коридоре. Под окнами переступают по камню лошади, сонно встряхивают глухими бубенцами. Грустными переливами играют часы на колокольне. Занавески отдернуты, и в комнату повевает ветерком. Мне видно небо с мерцающими звездами. Смотрю на них и, может быть, в первый