Книжный на левом берегу Сены. Керри Мейер
сказала Адриенна.
– А на верхушку ты когда-нибудь поднималась?
– Еще чего, по всем этим ступенькам? Благодарю покорно. Мое сердце сдастся уже к десятому этажу.
Сильвия не была уверена, намекает ли Адриенна на кое-какой лишний вес, набранный ею со дня их знакомства. Сильвии нравилось, как он округлил ее лицо и сделал пышнее роскошную грудь, к тому же ей приходилось по душе, что Адриенна так беззастенчиво наслаждается едой, в отличие от ее матери и многих других женщин, питавшихся точно птички, но ничего этого говорить она не собиралась.
– Брось, твое сердце наверняка куда крепче.
– Нет, я правда люблю долгие прогулки вроде тех, что мы совершали вокруг деревенского дома родителей, но там подъем был очень пологий. И посреди цветущих полей. Я всякий раз вынуждена присаживаться, когда поднимаюсь по той длинной лестнице к Сакре-Кёр на Монмартре.
– Долгие прогулки, да еще и вблизи родительского дома, как заманчиво это звучит.
– Когда-нибудь я обязательно свожу тебя туда. Вот увидишь, родителям ты понравишься. А ты полюбишь нашу собаку. Его зовут Мусс, и он, хоть размером и с медведя, добрейшая душа.
– Конечно, полюблю, – отозвалась Сильвия и поскорее набила рот следующей порцией воздушного лакомства, чтобы не ляпнуть лишнего или не расплыться в слишком радостной улыбке. Она еще не была до конца уверена в ответном чувстве Адриенны, но ощущала, что разумнее всего не торопить события и дать ей столько времени, сколько понадобится, чтобы оплакать Сюзанну.
Казалось, каждый вечер, который они проводили вместе, пролетал незаметно – он начинался в восемь, и, не успевали они и оглянуться, как уже была глубокая ночь. Возвращаясь с улицы Одеон, 7, Сильвия проходила несколько пустынных кварталов до своего отеля и всю дорогу курила, иногда до нее долетал звучный голос колокола церкви Сент-Этьен-дю-Мон, и Сильвия никогда не чувствовала одиночества – напротив, ее тело и душу до краев заполняли блюда Адриенны, ее идеи, ее голос, ее неповторимый аромат лаванды и оливкового масла. Она была полна Адриенной.
Она никогда не понимала, как Адриенне это удается, но та, как бы поздно ни легла накануне, неизменно появлялась у себя в лавке к девяти утра, бодрая и улыбающаяся. Сильвия же иногда притаскивалась не раньше одиннадцати, а Адриенна, укоризненно цокая языком, тут же нагружала ее какой-нибудь работой: написать пригласительные на очередные литературные чтения, расставить по порядку книги, подбить баланс банковского счета, распределить место на полках.
– Ты должна уже уметь все это, когда откроешь собственную лавку, – говорила она, а Сильвия в который раз дивилась, что все это умеет и делает женщина моложе ее на пять лет. Что бы там ни говорила Адриенна об одышке на лестницах, энергия в ней так и била ключом. Вдобавок ей было не занимать отваги. И стойкости духа. Бог ты мой, она же открыла свою лавку на второй год мировой войны и умудрилась до самого ее окончания продержаться на плаву. В свои-то двадцать три года!
Чем дальше, тем больше