Самсара. Константин Михель
ние случайно подвинутой кровати – и дальше идти, угрюмо и внимательно смотря в пол, иногда кивая или покручивая ладонью у тёмной головы, будто подкручивая бедные системы давно неработающего путеводителя.
– Гаврик, ложись! – злобно шепнул дед. Больной пристрастием к напиткам, что на несколько часов туманили грустное сознание и, тем самым, давали невозможную надежду на облегчение.
Ходящий ничего не слышал. Он настолько плотно увяз в обрывочной паутине смутных ощущений и тревожных мыслей, что мог только поддерживать начатое движение: без надежды и всякого смысла. Семь шагов в одну сторону, разворот – в другую.
Размеренный привычный скрип не всем мешал. Этот дед всё равно не спал, мучительно ожидая прихода утра, чтобы потом ждать ночь – храня в уме, иногда перебирая, что его, может, и не забыли здесь, заберут. Но перебирал он это совсем недолго, и тут же прятал обратно – чтобы никто не забрал. Без этого он совсем бы перестал мыслить себя и, как ему казалось, перестал бы вставать с кровати. Лишь эти крупицы и желчь, которую он копил от недостатка жизни, держали в нём сознание от полного распада.
Был человек, которому этот шум, наоборот, помогал. Скрип казался Акакию чем-то музыкальным и высшим, спасающим от самого себя. Слыша эти звуки, он понимал, что можно засыпать, что он не учудит чего-то ужасного, что его опекает высшее.
Остальным было всё равно. Они мертвенно лежали, не шевелясь и даже, возможно, не дыша. Только с приходом санитара, они вяло открывали пустые глаза и уходили в коридоры, чтобы там найти другое место и тихо забиться до вечера.
За час до пробуждения, Гавриил устало ложился и сразу же проваливался из одной бесконечной паутины в другую – и даже не замечал это, продолжая слегка напрягать попеременно ноги, будто продолжает движение.
Отчаянный скрип металлической сетки из-под матраса был самым ненавистным звуком для Акаши: он каждый раз испуганно открывал глаза, нервно начинал раздирать исполосанную руку и сразу же поднимал все силы на защиту окружающих от себя. Приходилось брать щит и нести его весь день, чтобы ничего не произошло.
Акаша быстро и незаметно пробежал глазами по комнате, ничего не осмысляя, и слегка сжал руку в районе вмятины на верхней левой стороне головы. Он думал о том, что же значит скрип кровати в связи с карой Бога за его, безусловно, непростительные грехи: за дыхание, за моргание, за секунду улыбки. Акаша чувствовал, что ему нужно быть лучше – и поэтому он вытягивал тело и разжимал неуёмные руки. Ему представлялось, что он сладостно расслабился, тогда как на деле его мышцы были напряжены до предела и только внутренний разлад не давал почувствовать усталой боли – сигналы просто терялись в больной голове, и потерянно уходили в другие отделы мозга, вызывая то смех, то желание зевнуть.
Наконец, утренняя «зарядка» кончилась. До его туманного сознания, где-то между темой об овощах в огороде и практического воздержания, дошла возня в коридоре. Он уже не мог осознавать, и лишь тупым заучиванием понимал, что до подъёма оставалось пять минут. Словно собака, ожидающая пробуждение хозяина в одно и то же время, он своим внутренним чувством знал распорядок, и мучительно выжидал одну ступеньку за другой, продираясь сквозь череду почти неразличимых очередных дней.
Чутьё не обмануло Акашу, как и его соседа, мучающегося от тяжёлого желания прожечь горло пагубной привычкой и отключить даже эти ноющие выученные элементы. Свет приносил ему боль, и один раз, в порыве горячки, он даже решился выколоть себя глаза, но по дороге споткнулся о ступеньку на пороге дома, ударился головой о небольшой шкаф в коридоре – и забыл. Это непонятным образом связалось у него, и больше дед не пытался ничего с собой сделать, калечась только случайно от недостатка ловкости или внезапного блаженного отключения сознания.
Распорядок дня соблюдался строго: каждое утро, ровно в 7 часов утра, будили всех и заставляли выходить в коридор. В выходные дни давали слабое послабление и будили на полчаса позже. После завтрака был приём таблеток, коридор, осмотр врача, обед, дневной сон, снова коридор, ужин, таблетки, коридор, отбой, мучительный сон – и новый день. Всё, что касалось этапов дня, выполнялось точно. Это было нужно не только для поддержания порядка, но и для помощи в оформлении жизни, чтобы пациенты не забывали, что всё ещё живут и случайно не умерли.
Растолкав жизнь в едва тёплых худых телах, санитарка выгнала их наружу. Она наругалась на тех, кто был в достаточной силе понимания себя, потому что не застелили кровать – и те, наспех, машинально застелили, даже не отвлекаясь от собственных мыслей, затем повалили в коридор и там сели на пол. Нескольких пациентов нужно было поднять и одеть – их сердце едва справлялось с тем, чтобы просто биться, и оно никак не могло дать больше жизни, как ни старалось. Поэтому в этом его заменяли другие люди. После одевания их тоже выгоняли. В коридоре вся забота о пациентах кончалась до завтрака, и они были предоставлены своему недугу в полную власть – лишь бы не мешали другим. Акаша забился у тёплой батареи, ощущая себя в пламенном аду за все те мысли, что он думал по дороге от кровати. Он почти что плакал, но не решался и лишь мысленно вытирал воображаемые мокрые глаза. Гавриил же, поднявшись, сразу же несколькими