Спой мне о забытом. Джессика С. Олсон
из рук кулон и прячу его обратно в вырез платья. Ладонь жжет в месте, где края украшения врезались в кожу. Я столько всего видела в воспоминаниях Эмерика: все эти цвета, свет, девочка-гравуар, и кровь бурлит, но я заставляю себя дышать медленно.
– Сирил, прости, пожалуйста. Это вышло случайно. Я…
Сирил устало взирает на меня.
– Мы не можем допускать случайностей, Иззи. Нужно быть осторожнее.
Я киваю, щеки горят под маской.
– Знаю. Я забылась.
Он вздыхает и указывает на лестницу.
– Пойдем?
Подобрав вспотевшей рукой юбки, я иду за ним на четвертый этаж и дальше по коридору к резной дубовой двери в его кабинет. Он вставляет в замок большой металлический ключ, поворачивает его со скрежетом и толкает дверь. Комната дышит в лицо холодным воздухом. Я захожу внутрь вслед за Сирилом и начинаю зажигать настенные светильники, а он подходит закрыть окно и надежно запереть его на щеколду.
Сирил обычно так взбудоражен во время наших ночных бесед после представления: болтает о продажах билетов, о выручке, о том, в каком восторге были посетители, прощаясь с ним. Однако сегодня он избегает моего взгляда и принимается перекладывать предметы на столе с места на место, будто они нанесли ему личное оскорбление, стискивая зубы так, что они вот-вот хрустнут.
В теплом свете видны книжные полки от стены до стены, набитые тысячами книг. Золотые буквы названий подмигивают курсивом с потертых корешков. К задним полкам приставлена рама с картой нашего города, Шанна, и еще одна, с картой нашей страны, Ворель. Золотые флаконы эликсира памяти занимают все пространство, свободное от элегантных авторучек и счетов с прошлых выступлений.
У меня перехватывает дыхание, как и всегда, когда я вижу статуэтку, которую Сирил держит на полке позади стола.
Она изображает Троицу. Трех ужасных гравуаров, которых принято поминать лишь шепотом. Трех женщин, которые однажды поставили мир на колени и умыли улицы кровью. Трех чудовищ, которые заставили всех бояться и убивать таких же, как они.
Я отрываю взгляд от их изуродованных лиц и обнаженных зубов и усаживаюсь на деревянный стул перед столом Сирила – стул, на котором я так часто сидела, что кажется, будто его смастерили специально под все изгибы моей спины. Сцепив руки на коленях, я упорно смотрю в пол, игнорируя взгляды Троицы, бурящие лоб, и жду, когда Сирил что-нибудь скажет. Что угодно.
– Я постараюсь быть незаметнее, – обещаю я. – Такого больше не случится.
Он вытаскивает с полки книгу, смотрит на обложку и кладет ее на стол, стараясь не потревожить множество бутылочек, которые аккуратными рядами заполняют угол стола. Держа в тонких руках книгу, он какое-то время недовольно смотрит на название, а потом поднимает взгляд на меня.
Его серо-голубые глаза полны чувств, которые я так хорошо знаю, что могу положить на музыку. Разочарование суживает их уголки. Огорчение выдает форма бровей, насупленных так, что они касаются ресниц. Но сильнее всего испуг: он тревожит цвет радужек, будто брошенный камень, и тревога обращается волной. Можно целый концерт написать, изучая