Через сотую долю минуты. Татьяна Георгиева
попался какой-то лютый.
Еле ворочал веками тяжеленными,
но сыпал матом ежеминутно.
Весь побитый, нога раскурочена,
помогаю ему с самой ночи я,
говорят, на мине он подорвался.
Но в сознании тем не менее,
успевает ещё ненавидеть и издеваться.
Утром спрашивает: «Зачем ты со мной так бережно?
Ты же русский, а я твой враг на краю агонии!»
У меня в голове было столько мыслей намешано,
потому я ответил как можно спокойнее:
«Просто хочется верить, что если я
вдруг в плен попаду к твоим,
упаду плашмя
на затоптанный и кровавый снег,
то мне помощь окажут,
поскольку я
Человек.
А потом уже русский».
Он взглянул на меня ошарашенно.
Горько.
Тускло.
Стиснул пальцы до хруста.
Улыбка сердца
Если слова мои – дождь, перешагну порог,
встану под них босой, голову запрокину.
Я приходил в твой дом как в расписной чертог.
Ты и сама была свет – вся до тончайших линий.
Свежестью на лицо, если слова мои – дождь.
Память моя тепла, зрима, подобна свитку.
Спрашивала: «Когда снова ко мне придëшь?»
И источала свет кроткой нездешней улыбкой.
Мама, слова мои – снег. Время врачует зря.
Есть ледяной огонь и тишина как грохот.
Гасла стремительно, но
ласкова и мудра
мне улыбалась ты, себя собирая по крохам.
Ты уходила светло. Грея твои ладони,
понял, что солнце не сверху, оно глубоко внутри.
Что безгранично богат, много позднее понял:
я видел улыбку сердца, исполненную любви.
В ней я иду как в броне, в ней я силëн сполна.
Пусть предрассветный мрак яростен и сгущëн.
Если мы встретимся на
особенных фазах сна,
я прошепчу тебе: «Мама, пристань моя, весна…
Спасибо, что я улыбаюсь».
И я улыбнусь ещë.
Спасибо
Я сижу в предрассветном сумраке. Ты – напротив.
Твои крылья легки.
Мои же – медленны и неподъëмны.
Я пью чай пополам с тишиной и болью и, кроме
того, смотрю, как в окно опускаются листья – замёрзшие
мотыльки.
Я стараюсь держаться прямо, но губам под улыбкой тесно.
Неужели, Предивный, Тебе неизвестно,
как меня планомерно раскатывает тьма?
Что в моём королевстве
зима…
А в моём королевстве колосья не сжаты
и падают ниц от вьюги.
Витражи собора погасли. Приспущены флаги.
Каждый дом, как крепость, расправлен
в предчувствии битвы,
и у каждого в доме под рёбрами сердце без забрала
и без кольчуги.
А во мне ничего не осталось.
Ничего.
Кроме малой доли отваги. Монотонного шума крови в ушах
и молитвы.
От усталости глаз не поднять и веки стынут.
Но я знаю, беззвёздность пронзится багряным лучом
и